Новые письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 53

Ты понимаешь нас, Ражуелина?

Не понял, гад? Да где тебе понять...

ФАЛЬСИФИКАЦИЯ

В России нынче бдительность утроили. Желает коллективный Саурон карать фальсификацию истории, Отчизне наносящую урон. История… О, как должно икаться ей, едва в стране наметится развал! Что станут называть фальсификацией? Медведев пригрозил, но не назвал! Наука изыскания ускорила, стирая наши бывшие грехи… Я понимаю, почему история сегодня озаботила верхи. Не то чтобы в стране иссякли ценности, но кризис прет в Россию напролом. Не стоит говорить о современности: уместней оттоптаться на былом. Поднимем наконец до райских кущ его! Мы жили в исключительной стране. Да, мы не в силах изменить грядущего – но прошлое подвластно нам вполне. В конце концов, накоплен опыт ретуши и навык пропаганды боевой. На нем и так живого места нет уже – но ничего, потерпит, не впервой.

Тем более, для процветанья вящего и наведенья шмона в голове фальсификациями настоящего исправно занимается ТВ, и от его камлания истошного краснеют все, кто не лишен стыда, – но все-таки о чем-нибудь из прошлого поспорить можно было иногда. О Византии, помнится, поспорили, о Ржеве Пивоваров снял кино… Теперь уже, глядишь, и об истории два мнения иметь запрещено. Возможность пересмотра проворонена. Бдит агитпроп, нацелясь сотней жал. Мне даже как-то страшно за Солонина* (Суворов, как вы помните, сбежал). Историк не забросит больше невода: за ним следит особый легион. Что было, а чего, простите, не было в истории – теперь решает он. А то, глядишь, состроив рожи постные, нас очерняет всяческая слизь… Уже не помню: были девяностые – иль сразу нулевые начались? Не стану вас забрасывать цитатами, – ей-Богу, ситуация смешна: две тысячи восьмой с восьмидесятыми сливается практически без шва. Двадцатилетья не было проклятого! Чуть зашатался душный наш Эдем, как сразу после восемьдесят пятого устроился спасительный тандем, и окаянская, заокеанская когорта получила по рукам… А для дискуссий есть война Троянская: Россия не участвовала там. Оспорьте все, что было до Московии, – упрек не воспоследует ничей!

…Когда-нибудь с учебником истории ко мне заглянет внучек-книгочей:

– Скажи мне, дед, сияющая лысина, – он скажет, усмехнувшись на бегу, – вот тут у нас в учебнике написано, но я поверить в это не могу… Неужто в трудный час, в разгаре кризиса, когда страна взахлеб пила этил, ваш лидер на историю окрысился и в прошлом разбираться запретил? Неужто было это время странное, ни разу не бывавшее допрежь, когда носили только иностранное – и постоянно кляли зарубеж? Вранье звенело, как коровье ботало, и все в душе смеялись над враньем; притом ничто, как надо, не работало, и это выдавалось за подъем; сидела без работы вся провинция, а силовик жирел, как василиск; в сравненье с анекдотами про Вицина культура деградировала вдрызг; страна спала, нимало не разгневана, верха пилили сырьевой барыш… Скажи мне, это было или не было?

И я отвечу: не было, малыш.

Ты мог заметить: не люблю трепаться я. То время было страшно и смешно, и под названием «фальсификация» оно теперь в историю вошло.

НАЦЕНОЧНОЕ

Наша Родина – вечный подросток – верит на слово только царю. Я недавно зашел в «Перекресток» – очень дорого все, говорю! Вы бы тактику, что ли, сменили – с населением надо добрей: килограмм охлажденной свинины продается за двести рублей. И хоть я не Гайдар и не Ясин, и умом недостаточно крут – механизм до обидного ясен: перед нами торговый накрут. Опустите вы цены, ребята, на холодных своих поросят, некошерную плоть, как когда-то, продавая по сто пятьдесят! Продавщица, не празднуя труса, отвечает, горда и тверда, что пошел бы я в «Азбуку вкуса», а могу и подальше куда. И потопал я, солнцем палимый, напевая трагический марш: ведь не будут же с Быковым Димой согласовывать цены на фарш! Пусть он пишет, румян и беспутен, в окружении муз и харит…

Но потом к ним отправился Путин – очень дорого все, говорит! Мы же в крепости, блин, осажденной, нас не любит никто, хоть убей, а свинины кило охлажденной продается по двести рублей! Улыбаясь, как внешний разведчик, что попал в разработку к врагу, Кобаладзе как главный ответчик отвечает: «Понизить могу!». Поглядев на исправленный ценник, как глядят на поганую слизь, удивительный наш современник дал команду: «Пожалуйста, снизь». Покупатели крякнули немо, их глаза заблестели от слез: половиною лучшей тандема был решен наболевший вопрос! Тем же вечером, в ритме форсажа, чтоб не сделалось худшей беды, в «Перекрестке» была распродажа уцененной премьером еды. В магазине толпились до света, раскупая дешевую снедь: большинство понимало, что это – ненадолго, и надо успеть. В одобрении были едины даже те, что в Инете тусят. Килограмм охлажденной свинины продавался по сто пятьдесят.

Внешний мир после кризиса жесток. Я, однако, грушу об ином: почему он пошел в «Перекресток», а не в наш, например, гастроном? Есть товаров значительный список, что особенно нравятся мне, – я успел бы молочных сосисок оторвать по премьерской цене… Но не ради же собственно мяса от обычных занятий своих я отвлекся, в течение часа сочиняя пронзительный стих? Километры о первом лице ведь сочинил я рифмованных строк: почему он сумел обесценить, что никто обесценить не смог? Я в правительство камня не кину, но оно бесполезно вполне; он же только взглянул на свинину – и она потеряла в цене!

Тут серьезным открытием веет. Я открыл социальный закон: почему-то всегда дешевеет все, к чему прикасается он. С девяносто девятого года, по расчетам моим – с сентября, обесценились жизнь и свобода, уж о принципах не говоря; да и слово нисколько не весит, и доверье к чужим голосам… Не скажу, что меня это бесит, ибо я обесценился сам. Сколько мышью по сети ни кликай, не накликаешь вести иной. Мы заснули довольно великой, а проснулись дешевой страной. Что ни скажешь – все будет едино, что ни сделаешь – будет мертво…

В общем, что ему, братцы, свинина? Это семечки после всего.

КИТАЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

С эвфемизмами

В июле сотрясся российский суглинок и перекосился родной окоем: внезапно закрылся Черкизовский рынок, и выгнали всех, кто работал на нем. С чего начинался раздор исполинов? Когда переполнилась чаша грешков? Не слишком ли громко кутил Исмаилов, не слишком ли долго у власти Лужков? Не важно. Сказал же однажды Коковцев, что каждый в Отечестве каждого ест… А важно, что тыщи китайских торговцев лишились торговых насиженных мест. Хватило единого царского слова, единого выдоха царской груди – сто тысяч китайцев без пищи и крова разводят руками Москвы посреди. Хоть прачечных сотню открыть по старинке – но кончилось время ручного труда… Они бы пошли на соседние рынки – но их не пускают таджики[15] туда… Была им малина, а стала мякина. И не на что выслать несчастных, прикинь! Сто тысяч китайцев – ничто для Пекина, но тут озаботился даже Пекин. В Москву полетела смущенная нота: простите, товарищи, так же нельзя! Пускай вам не нравится наша работа, и наши товары, и наши глаза; мы видели много ужасных картинок, которые вы рассылали вовне, мы верим, что этот злокозненный рынок – оплот беззакония в вашей стране, там чумка, холера и грипп амазонский, и несколько тонн контрабандных вещей; там прячутся, верно, Борис Березовский, Закаев, Чичваркин, Яга и Кащей; Китай уважает правителей грозных, и нации нужен суровый отец, но несколько тысяч китайцев бесхозных – простите, товарищи, это переходит всякие границы!

Куда им – понять наши высшие цели. У нас интерес поважнее мошны. У нас миллионы своих не жалели, когда по Отчизне кампании шли. Великая нация желтого цвета, ты помнишь ужасное слово «ЧК»? А если вам легче, считайте, что это российский аналог Большого скачка.

И так как наличие принципов общих бесспорно в последнюю тысячу лет – Китай для приличья, конечно, поропщет, но после смирится. Ведь выхода нет!