Гонители - Калашников Исай Калистратович - Страница 37

Однако время шло, а Тэмуджин не слал к Нилха-Сангуну гонцов, вел себя так, будто ничего не случилось. Подымались зеленые травы, набирал тело отощавший скот. Успокоились беглые нойоны, под широким крылом сына Ван-хана, и сам Нилха-Сангун, как видно, чрезмерно уверовал в свою силу.

Джамуха стал опасаться, что все его труды пропадут даром. Тэмуджин оправится, выберет время и одним ударом покончит с Нилха-Сангуном.

Снова отправился в урочище Берке-элет, где летовал Нилха-Сангун. По пути прихватил с собой Алтана, Хучара и Даритай-отчигина. С ними был загадочно молчалив, и его молчание нагоняло на нойонов страх.

Нилха-Сангун собирался на большую облавную охоту. У его летнего шатра толпились нукеры. Все были веселы. Нилха-Сангун сидел на отцовском месте, медленно, с величавым спокойствием поворачивал круглую голову, выслушивал донесения о подготовке к облаве, милостиво улыбался. Джамуха обозлился: сидит дурак на подмытом берегу и болтает ногами… Вслух сказал:

– Время ли увеселять себя, Нилха-Сангун? Сказано: не задирай голову на плывущие облака, если у ног ползает змея.

– Если ты говоришь о Тэмуджине, то твой страх напрасен. Я велел своим людям не спускать глаз с его улуса. Он, как раненый волк, боится и шагу ступить из своего логова.

– Ты ждешь, когда он залижет раны?

Нилха-Сангун не ответил, нахмурился. Даритай-отчигин рассыпал мелкий смешок.

– Закисшее молоко подымается и выталкивает через край кадки сметану с творогом, остается одна сыворотка.

– Это вы сметана? – спросил Джамуха.

– А кто его возвел в ханы? – заносчиво вздернул голову Даритай-отчигин.

– Нашел чем хвастаться! Молчал бы. Вы все его возносили своими руками. Один я разглядел нутро анды. Вы меня слушать не хотели, как сейчас не слушает Нилха-Сангун.

– Не пугай меня, Джамуха! – рассердился Нилха-Сангун. – Я тебя слушаю, но у меня и своя голова есть. Я расстроил замысел Тэмуджина со свадьбой – он молча проглотил обиду. Я принял этих достойных нойонов под свою защиту – опять молчит Тэмуджин. Знает: меня он не разжалобит, как моего отца, не испугает, как некоторых… Поджал хвост.

– Громко лающая собака редко кусает. Бойся молчания Тэмуджина, Нилха-Сангун! Пока ты гоняешь дзеренов и хуланов, он сносится с Таян-ханом найманским. Тэмуджин никогда не прощает обид. И он придет сюда, перевернет весь ваш улус, чтобы захлестнуть аркан на шее этих достойных нойонов, ты попадешься – на твоей тоже.

– А это верно, что он сносится с найманами? – с беспокойством спросил Нилха-Сангун.

– Клянусь! Мне сами найманы говорили, – не моргнув глазом, солгал Джамуха.

– Этому я верю. – Нилха-Сангун помолчал. – Но Тэмуджин сейчас слишком ничтожен, не станут ему помогать найманы. К Таян-хану я направляю своих посланцев…

Джамуха устало смежил девичьи ресницы. Он ненавидел сейчас и этих нойонов, и самодовольного Нилха-Сангуна. Разве можно что-то сделать с такими людьми?!

– Мое дело было сказать – веревка на вас вьется. – Джамуха встал, одернул халат. – А уж шеи свои берегите сами. Я ухожу…

Поднялся Алтан.

– Ты сманил нас, вовлек в беду и теперь убегаешь!

– С детства его знаю. Всегда таким был, – пробубнил в черную бороду Хучар.

Даритай-отчигин вскинул над головой маленькие руки.

– Не гневите небо ссорами!

– Кто с кем ссорится? – Джамуха надменно упер руки в бока, но сдержанность оставила его, обиженно взвился:

– Еще недавно Алтан размазывал по лицу слезы и горько жаловался на своевластие Тэмуджина. А говорит – я сманил. Хучар все эти годы, по-щенячьи скуля, плелся за Тэмуджином, растерял все, что досталось от отца. При чем тут я?

Даритай-отчигина, дядю своего и старшего в роде, Тэмуджин уравнял с безродными нукерами. Я в этом виноват? Может, и ты, Нилха-Сангун, думаешь, что не Тэмуджин, а я смотрю жадными глазами на ваш улус?

Джамухе хотелось плюнуть на всех и уйти. Но куда пойдешь? Оскудела доблестными нойонами монгольская степь, все непостоянны, ненадежны, готовые предать и отца, и брата.

– Огонь маслом не залить, злом ссору не угасить, – примиряюще проговорил Нилха-Сангун. – Садись, друг Джамуха. Садитесь и вы, нойоны.

Джамуха сел, спросил:

– Скажите прямо – Тэмуджин вам друг или враг?

– Об этом и спрашивать не нужно, – сказал Нилха-Сангун.

– От друзей не бегут! – выкрикнул Алтан.

– Он едва не оставил нас нагими – кто же после этого мой племянник? Даритай-отчигин охнул, голос старчески задребезжал:

– Грех мне говорить так. Но, видит небо, не я виноват…

Хучар хмыкнул что-то невнятное.

– Ну вот… В пустословии утопили главное. – Джамуха обвел взглядом лица нойонов. – Тэмуджин – враг. А врагов бьют, не дожидаясь, когда они придут бить нас.

– Все это верно. – Нилха-Сангун почесал затылок, задумался. Верно… Но ты ведешь речь о войне. А война не облава на дзеренов. Я не могу ее начать без позволения моего отца. Однако отец, тебе, Джамуха, это ведомо лучше, чем кому-либо, не подымет руку на Тэмуджина.

– Мы его уговорим! Поедем к нему все вместе.

Едва узнав, что затевается, Ван-хан замахал руками.

– Не смейте и думать об этом! Нас с Тэмуджином связывает клятва. Мне ли, стоящему на пороге в мир иной, рушить ее!

Орду[9] хана – десятка три юрт – стояла на берегу маленького озера. Тут почти не было воинов. Хан жил в окружении служителей бога. В длинных черных одеяниях, медлительные, отрешенные от земных сует, они изредка проходили по куреню. Тут же, у юрт, щипали траву коровы и дойные кобылицы, тощие с клочьями линяющей шерсти на ребрах. Сам хан, костлявый, с глубоко запавшими глазами, казалось, тоже пострадал от джуда[10].

– Ладно, отец, – с обидой сказал Нилха-Сангун, – храни верность клятве. Ты честен, и все это знают. Но что дала тебе честность? Люди всегда пользовались ею во вред тебе. Мою мать отравили. Ты казнил злоумышленных своих братьев. Но я-то рос сиротой, не ведая, что такое материнская ласка. Нас предавали, и я скитался с тобой по горячим пустыням. Я голодал, умирал от жажды… Лучше бы мне умереть в колыбели или в песках, чем знать, что ты с легкостью уступишь свой улус алчному джаду[11].

Лицо Нилха-Сангуна кривилось, голос прерывался. Отец смотрел на него с жалостью.

– Улуса я никому не отдам.

– Его возьмут силой! Послушай Джамуху, отец.

– Хан-отец, великий наш покровитель и защитник! – Джамуха согнулся в низком поклоне. – Твоя жизнь достойна того, чтобы воспеть ее в улигэрах.

По доброте своего сердца ты и о других думаешь, что они прямы, как ты сам.

Тэмуджин от других требует верности клятве. Сам свои клятвы нарушает на каждом шагу. Посмотри на этих высокородных нойонов, кровных родичей моего анды. Они вознесли его над собой, они были колесами его повозки, юртовым войлоком над его головой. Он клялся защищать их владения. Но он их разорил, ограбил, присвоил богатства себе. Виданное ли дело – им, прославленным нойонам, почитаемым всегда и всюду, пришлось бежать от своего родственника будто от степного пожара!

Понемногу распрямившись, Джамуха смотрел в лицо хану. Оно было бесстрастным. Ван-хану много хлопот, забот и горя принесли свои нойоны. Не станет он сочувствовать родичам Тэмуджина. Джамуха перевел дух, круто сменил разговор.

– У Тэмуджина, пока он с тобой, с языка не сходит: хан-отец, хан-отец. За спиной он тебя зовет знаешь как? Полоумный старикашка.

– Не верю я тебе, Джамуха!

– Ты мне никогда не веришь, хан-отец. А зачем мне лгать? Я у тебя никогда ничего не выпрашиваю. Это Тэмуджину надо кривить-лукавить. Ему всегда от тебя что-то нужно, он всегда ищет что-нибудь возле тебя воинов, твою внучку для своего сына, твой улус для себя.

Тонкими, костлявыми пальцами Ван-хан стиснул голову.

– Будь проклят этот мир! Сын, улус – твой. Сохранишь ты его или развеешь по ветру, как пепел угасшего очага, – твое дело. Оставьте меня в покое и делайте что можете.