Гонители - Калашников Исай Калистратович - Страница 27

Из кустов харганы с пучком палок вылез сын. Лицо распаренное, на маленьком носу блестят капельки пота. Хороший сын, красивый сын, весь как он сам. И как Каймиш. Взял из его рук палки, придирчиво осмотрел годятся.

– Запрягай вола, сынок.

Самому лень было шевелиться. Очень уж жарко. Сел на повозку, снял чаруки, расстегнул халат. Хотел прилечь, но увидел бредущую из степи лошадь. Всмотрелся. На лошади всадник. Но не сидит, лежит на гриве. Архи набрался, что ли?.. Пить в такую жарищу архи – тьфу. Другое дело кислый дуг, а еще лучше – кумыс. Холодная вода тоже ничего, но где в такую жарищу возьмешь холодной воды?..

– Судуй, подождем этого глупца. Свалится с коня, сломает шею.

Сын пошел навстречу всаднику, поймал лошадь за повод, тронул всадника, отскочил:

– Мертвый!

Тайчу-Кури, забыв надеть чаруки, побежал к нему. Они сняли всадника, положили на траву. Судуй приложился ухом к его груди, неуверенно сказал:

– Живой…

Тайчу-Кури послушал сам.

– Конечно, живой. Когда у человека стучит сердце, он не может быть мертвым.

Они нарезали травы, настлали в телегу, положили на нее раненого. Дома Тайчу-Кури ножницами для стрижки овец срезал волосы вокруг раны, промыл ее крутым раствором соли, приложил листьев и затянул повязку. Каймиш, разжав зубы, влила в рот раненого чашку кумыса. Желтое лицо его слегка порозовело.

– Смотри, Тайчу-Кури, оживает…

– Оживет. Молодой. Когда я был таким, как этот молодец, никакая рана меня с ног не валила.

– Столько лет с тобой живу, а впервые слышу, что ты был ранен! – засмеялась Каймиш.

И Судуй тоже засмеялся. А Тайчу-Кури тяжело вздохнул. Каймиш всегда ему рот зажимает, слова лишнего сказать не даст. Как будто он хвастун.

Женским маленьким умом понять не может, что не ради хвастовства говорит он все это, а для того, чтобы сын мог у него учиться и мог им гордиться.

– Когда бьют палками, это хуже всякой раны, – с обидой возразил он жене.

– Тебя били палками? – удивился Судуй.

Сыну он никогда не рассказывал, как его наказывали. Что за доблесть терпеть удары по спине! Кто станет гордиться позорно битым отцом.

– Спроси у матери, она больше меня про меня знает.

– Ты бы позвал шамана, – сказала Каймиш. – Лечить надо человека.

– Сразу видно, что ты не умеешь думать, – отомстил жене Тайчу-Кури. Смотри, на этом человеке хорошая одежда. Он, наверное, большой нойон. Мы его спасем, нам почет и уважение. Когда я спас хана Тэмуджина…

– А если он умрет?

– От такой раны в такие годы не умирают. И я не хуже шамана знаю, какие травы надо прикладывать к ране.

– Смотри, Тайчу-Кури…

– А что же, конечно, я буду смотреть. Не впервые спасаю людей.

Дня три раненый не приходил в себя. Но ему стало заметно лучше.

Восстановилось дыхание, ровно стало биться сердце. Каймиш уже не приходилось разжимать ему зубы, чтобы напоить кумысом. Почувствовав на губах влагу, он открывал рот, тянулся к чашке руками.

– Я говорил: будет жить! – радовался Тайчу-Кури.

Очнувшись, раненый обвел взглядом юрту с развешанными всюду древками стрел. В его взгляде появилось недоумение, оно сменилось тревогой.

Тайчу-Кури присел рядом с его постелью.

– Не понимаешь, где ты? Не бойся, не на небе. Туда тебе рановато. Посмеялся своей шутке. – Эта женщина не добрый дух, а моя ворчливая Каймиш. Там лежит, почесывая бока, ленивый, как барсук, мой сын Судуй. Сам я из этих палок делаю стрелы. Вот подымешься, набью твой колчан. Доволен будешь. – Тайчу-Кури ожидал, что после этого раненый назовет свое имя и свое племя, но он молчал, и тревога не уходила из его взгляда. – Сразу видно, что ты не знаешь, кто такой Тайчу-Кури. Сам хан Тэмуджин носит в колчане мои стрелы, ничьих других он в руки брать не хочет.

Раненый закрыл глаза. Однако он не потерял сознание. Было заметно: прислушивается к каждому слову, к каждому звуку, изредка чуть-чуть приподнимает ресницы, незаметно смотрит. Что-то неладное с человеком.

Может, помутился его разум? Или чужой, враг? Но откуда ему взяться тут, возле куреня самого хана? Беглец? Куда убежишь на его дохлой лошадке, с его раной?..

Мало-помалу раненый как будто успокоился. Но выпытать у него ничего не удалось. На все вопросы Тайчу-Кури он отвечал коротко и чаще всего уклончиво.

– Ты откуда ехал?

– Издалека.

– Смотрю я на тебя, думаю: нойон или нет?

– Был…

– Почему – был? Кто же ты сейчас?

– Сам видишь.

Но даже из этого Тайчу-Кури кое-что понял. Теперь пришел черед беспокоиться ему. Он все настойчивее приставал к раненому с расспросами.

Каймиш неодобрительно качала головой, наконец наедине сказала:

– Не лезь к человеку. Видишь же, ему и без нас тошно.

– А если он из татарского племени? А?

– Зачем нам знать, из какого он племени? Он больной и несчастный.

– Татары – наши враги, – напомнил он.

– Что они сделали худого нам с тобой? Побывать бы тебе в чужих руках – тьфу-тьфу, пусть не слышат моих слов злые духи! – ты бы стал говорить иначе.

– А что я сказал, Каймиш? Уж не думаешь ли ты, что я выдам слабого, больного человека?

– Ты его сам убьешь своими разговорами!

– С ним говорить нельзя, сыну ничего стоящего сказать нельзя. С кем же мне говорить, Каймиш?

– Со мной, Тайчу-Кури. Что хочешь говори, о чем хочешь спрашивай. Она засмеялась, толкнула его кулаком в живот.

– Побью когда-нибудь тебя! Вот увидишь, – пообещал он.

Тамча быстро поправлялся. Рана затянулась и почти не беспокоила. Но зато сильнее становилась душевная боль. Вечерами он выходил из юрты, сидел, обхватив руками колени, до ряби в глазах смотрел на огни куреня.

Где-то в одной из юрт была его Есуй. Верно ли, что рыжий мангус взял ее в жены? Может быть, отец Есуген и Есуй сказал тогда неправду? Но если даже так, Есуй попала к другому… О небо, почему дожил до этого дня! К чему жизнь, если погибло племя, если с ним никогда не будет Есуй…

Мучаясь от неизвестности, он начал осторожно расспрашивать Тайчу-Кури о судьбе соплеменников, не изрубленных на месте свирепыми воинами хана Тэмуджина. Словоохотливый Тайчу-Кури ничего не утаивал. Взрослых мужчин почти не осталось, но детям, подросткам, молодым женщинам сохранили жизнь.

Сначала-то хотели оставить одних младенцев. Но, взяв в жены двух татарок, красавиц, какие редко бывают на земле, великодушный хан Тэмуджин смягчил гнев своего сердца, не стал наказывать нойонов, без усердия исполнявших его повеление, гласившее: на земле не должно остаться ни одного взрослого татарина.

– А как зовут жен хана?

– Они сестры. Старшая Есуй, младшая Есуген. Хан с ними не расстается, любит и жалует их.

Сердце подскочило к горлу, перехватило дыхание. Тамча, не дослушав, вышел из юрты, подтянул пояс и направился к ставке хана. День только что начался, но перед огромной ханской юртой толпилось немало разного люда. Он затесался в толпу, стал прислушиваться к разговорам. Подданные ждали ежедневного выхода повелителя к народу. Тамча отошел в сторону, к ряду одиноких белых юрт. Тут, видно, жили близкие родичи и жены хана… Стражи перед ними не было, людей тоже, лишь несколько мальчиков сидели на траве, строгали тальниковые прутья. Тамча приблизился к ним. Младший из мальчиков, лобастый коротышка, глянул на него недовольно, спросил:

– Ты кто?

– Разве не видишь – воин.

– Воин, а без оружия. Ты харачу?

– С каких это пор дети задают вопросы взрослым?

Мальчик озадаченно поковырял в носу.

– Свистульки умеешь делать?

– Умею. Но тебе свистульку сделает твой отец. Скажи лучше, кто живет в этой юрте, в крайней?

– Не скажу, раз не хочешь делать! – рассердился мальчик. – Мне всегда делают все, что прошу.

– Ты, видно, большой человек! – усмехнулся Тамча.

– Я Тулуй! А мой отец свистулек не делает. Вот. Мой отец хан. Он тебя заставит…

– Хан?! Ты сын Тэмуджина? А это твои братья?

– Это мои нукеры, – важно сказал Тулуй.