Под властью пугала - Каламата Мичо - Страница 7

II

Приближалась полночь, и Риза-эфенди поднялся, чтобы приготовить себе постель: он был уверен, что до самого утра его никто уже не побеспокоит. Достав из шкафа тюфяк, одеяло и подушку, он постелил себе на скамье рядом с телефоном и начал неторопливо раздеваться: снял феску, обнажив черноволосую, с проседью, коротко стриженную голову, потом пиджак, жилетку и уже принялся развязывать галстук, как вдруг раздался телефонный звонок.

– Алло!

В трубке послышался повелительный мужской голос:

– Телефонная станция?

– Да.

– Свяжи меня срочно с домом господина Мусы Юки!

– А кто говорит?

– Дворец президента.

Риза-эфенди переключил вилку и напряженно прислушался. В доме господина Мусы трубку сняла служанка. Она сообщила, что его милость молится.

– Срочно позови его к телефону! – приказал голос из президентского дворца.

– Я же вам сказала, господин, он молится. Не могу же я прервать его молитву.

– Иди и позови!

– А кто его требует?

– Президент.

– А-а… Сейчас позову.

«Зачем он вызывает его так срочно? – недоумевал телефонист. – Что случилось?» Но раздумывать над этим ему не пришлось. Тот же голос снова приказал:

– Алло! Станция? Срочно соедини меня с господином Кочо Коттой!

Потом он требовал поочередно господ Джафер-бея Юпи, Фейзи-бея Ализоти, Нуредин-бея Горицу и Гафур-бея Колоньяри.

«Видимо, все-таки что-то случилось», – подумал телефонист.

С самого двадцать четвертого года, когда в Тиране был переполох и телефонную станцию охраняли войска, он не мог припомнить случая, чтобы в такой поздний час во дворец вызывали столь важных господ, всех приближенных президента.

Он немного подождал, не потребуют ли еще кого, потом стал одеваться. «На всякий случай надо быть наготове. Неизвестно, что там может произойти». Он свернул постель, снова засунул ее в шкаф, надел феску и сел у аппарата, то и дело поглядывая на дверь.

Однако больше его никто не побеспокоил. Так он и просидел до утра в ожидании.

Но не один Риза-эфенди провел ту ночь без сна. Адъютант в аксельбантах и золотых галунах, вызывавший по телефону приближенных президента, теперь нервно расхаживал по главной аллее дворцового парка, от высоких решетчатых ворот и до парадного подъезда. Он тоже недоумевал: зачем понадобилось собирать всех в такой час? Что произошло? Зачем приезжал бывший английский посланник?

Останавливаясь время от времени в определенном месте парка, откуда были видны освещенные окна президентского кабинета, он впивался в них взглядом, словно пытаясь разглядеть, что делается там за тяжелыми портьерами. О чем они там разговаривают?

В отличие от Ризы-эфенди адъютант в аксельбантах и золотых галунах мучился не просто от любопытства. Ему необходимо было узнать, что там происходит.

А в кабинете президента тем временем государственные мужи, сидя вокруг большого стола заседаний, с тревогой следили за его превосходительством, который, нахмурившись, расхаживал взад и вперед в своих лакированных туфлях по толстому ковру. Они догадывались, что собрали их по очень важному и неотложному делу, но какому? Что произошло? Почему президент молчит? Они недоуменно переглядывались, как бы ища ответа, но читали в глазах друг у друга лишь сомнение и тревогу. Их хозяин в самых важных делах никогда с ними не советовался, он продумывал все сам и, только приняв решение, вызывал их, чтобы распределить роли и обязанности.

Наконец его превосходительство прекратил мерить шагами кабинет. Внезапно остановившись у двери, он повернул ключ и снова сел во главе стола. Этот жест еще больше встревожил столпов государства. На несколько мгновений воцарилась такая тишина, что было слышно дыхание присутствующих. Все взоры обратились на президента.

По возрасту президент был намного моложе всех собравшихся в его кабинете, но именно он был их главой, превзошел их умом, ловкостью и умением не останавливаться ни перед чем. Он тоже обвел их взглядом своих голубых глаз, которые так отличались от глаз этих людей – различных по цвету и все же одинаковых: беспокойно бегающих, пытающихся угадать мысли другого еще до того, как тот откроет рот. У них и рты были одинаковые: ожидающе полуоткрытые, готовые растянуться в улыбке и произнести медоточивые слова, тогда как их обладатели готовы вонзить собеседнику нож в спину.

– Господа! Дело чрезвычайной важности заставило меня побеспокоить вас в такое позднее время, – медленно начал президент, тщательно подбирая слова. В его мягком голосе, почти в каждом слове слышался матьянский выговор, особенно в звуке «и», который он растягивал в «эи».

Все застыли в ожидании. Лишь господин Кочо Котта повел плечами, как бы желая показать, что совершенно не разделяет общей тревоги.

– То, о чем пойдет речь, должно оставаться в строгой тайне, об этом не должен знать никто до тех пор, пока не придет время действовать.

– Вы же знаете нас, ваше превосходительство, – вскинулся Джафер-бей Юпи. – Я думаю, и, надеюсь, не только я один, что, если бы мы не умели молчать, сегодня нас не пригласили бы сюда.

– Верно, – подтвердили в один голос двое или трое.

– Именно так, – заключил Муса-эфенди.

– Вы, ваше превосходительство, уже не роз имели случай убедиться в нашей преданности, – добавил Фейзи-бей, лысый щекастый толстяк, с торчащими усами и белесыми глазами. Он был опытный политик и рьяный сторонник режима, но президент не очень-то доверял ему, потому что этот господин, до того как стать его «преданным соратником», успел уже сменить нескольких хозяев.

– Мы верны вам до гроба, ваше превосходительство, – на октаву выше вступил Кочо Котта, захлебываясь словами; почему-то казалось, будто он говорит не по-албански, а по-гречески. Он действительно по-гречески говорил лучше, чем по-албански, и «сплетники, противники режима и большевики» злословили, что его «патрида»,[11] – Греция, хотя сам он клялся, что родители у него албанцы и что греческий он выучил в Афинах, в университете. Чтобы уверить всех в своем албанском происхождении, он часто расхаживал в народном костюме, но сведущие люди, завсегдатаи библиотек, поговаривали о каких-то документах, которые он якобы когда-то подписал, о статьях и заявлениях, которые он публиковал в греческих газетах о Северном Эпире[12] утверждали даже, что греки признают в нем своего соотечественника. Теперь же он считался одним из самых преданных президенту министров и назывался уже не Костаки Котопулос, а Кочо Котта, с двумя «т».

– В нашем молчании будьте уверены, ваше превосходительство, – заверил и Нуредин-бей Горица, поднимаясь и прижимая руку к сердцу. Сухопарый, с черными усами на морщинистом лице, с изысканными манерами, он, по мнению некоторых, был человеком большой культуры, хорошо владел пятью или шестью языками, так как рос и воспитывался в Англии, а потом много лет провел на службе у турецкого султана, подвизаясь в качестве дипломата при европейских дворах.

– Преданность вашему превосходительству мы доказали на деле, – сказал Гафур-бей Колоньяри.

Среди приглашенных на совещание он был самым молодым после президента; хотя ему было около сорока, краснощекий и пышущий здоровьем, он выглядел гораздо моложе.

Ахмет-бей пристально на него поглядел. «О каких же это доказательствах преданности толкует Гафур-бей? Правда, он присоединился ко мне в двадцать четвертом, когда все остальные от меня отступились, но ведь не от хорошей жизни он это сделал! Просто взбунтовались его крестьяне, вот он и испугался за свои поместья. А до этого куда только не носило его по мутным волнам политической жизни двадцатых годов».

Гафур-бей тоже в упор посмотрел на президента своими выпуклыми черными глазами, но, не выдержав, потупился.

Только двое никак не выразили своей преданности, да президент и не нуждался в этом. Первый, Абдуррахман Кроси, с квадратной головой, крупными глазами и жесткими усами, закрученными вверх «под кайзера», был своим человеком во дворце. Газеты называли его «духовным отцом» президента, а кто-то даже пустил слух, что он и в самом деле отец его превосходительства. Второй, Муса Юка, усатый, с насупленными бровями, представительный и всегда мрачный, как туча, был самым верным человеком президента. Когда-то Муса Юка был «бандитом», и президент вытащил его из грязи и возвел на высокий государственный пост и этим вконец испортил его репутацию, так как с того дня Муса Юка прослыл лакеем президента.