Под властью пугала - Каламата Мичо - Страница 48

– И погони не было?

– Да какая там погоня! Это как раз случилось, когда у нас правительства никакого не было.

– Ну а дальше?

– А дальше пошел прямо в деревню. Взял винтовку и, как стемнело, подошел к их дому и стал звать его сына: «Фрок! Эй, Фрок!» – «Кто там?» – спрашивает. А сам не открывает, стоит за дверью. Ну а я не будь промах, взял да и всадил – бам-бам-бам! – три пули в дверь, прямо на голос. Слышу, вскрикнул, ну я и наутек. Одна пуля ему в живот угодила. Через два дня помер.

– А после?

– Три года скрывался в горах, а как Зогу пришел к власти, всех помиловал.

– А сами-то они тебя не искали?

– Нет. У них в доме мужчин не осталось. Второй сын был тогда маленький, пять лет всего.

– Так ты и его убил?

– Да. Ровно через день, как он в первый раз взял в руки винтовку. Пошел туда вечером, подстерег, когда он из сарая выходил, да прямо в лоб пулю и всадил, одну-единственную! Он и не охнул даже. Упал как подкошенный.

– Как же тебя поймали?

– Да через месяц после того, жандармы окружили, пришлось сдаться.

– И сколько ж тебе дали?

– Присудили к смерти, но Зогу помиловал. А тебя на сколько?

– На восемь лет.

– Как мало.

– За кровную месть много не дают. Так, значит, в семье у твоего врага больше и мужчин не осталось?

– Да есть один – его внук, сын Фрока. Он тогда был еще в пеленках, сейчас уж, наверно, подрос. Вот выйду отсюда, порешу и его.

Этот ночной разговор потряс Лёни. И не столько сами убийства – здесь в тюрьме он слышал о них буквально каждый день, – сколько обыденность разговора, тот бездумно-жестокий тон, каким они рассказывали об этом, смакуя подробности. Они явно гордились делом своих рук. Откуда у них это? Рамазан – молодой круглолицый парень. Глядя в его красивые глаза, излучавшие, казалось, одно добродушие, нельзя было и подумать, что под этой личиной скрывается кровавый преступник, убивший свою сестру и ее возлюбленного. Второй убийца был пожилой, тщедушный человечек из Мирдиты. Трудно было даже представить этого заморыша с винтовкой в руках.

Лёни и не предполагал раньше, что есть люди, так яро жаждущие крови, мести, что не щадят даже детей и мечтают лишь об одном – выйти из тюрьмы, чтобы снова убивать. Они словно упиваются кровью! Ему вспомнилось, как он сам мечтал отомстить Гафур-бею. С каким торжеством, казалось ему, посмотрит он на своего поверженного врага. Но когда это действительно случилось и Лёни увидел его, окровавленного, у своих ног, он не только не ощутил никакого торжества, но, наоборот, почувствовал отвращение. Даже воспоминание об этом не приносило ему ни малейшего удовольствия.

XVI

В первые дни Лёни часто охватывало тоскливое чувство страха. Ему казалось, будто его заперли в клетке с дикими зверями. С глубокой грустью вспоминал он в такие минуты свою деревню, дом, особенно маленького Вандё. Он силился представить себе его лицо – и не мог, забыл. Порой им овладевала жажда работы, хотелось взяться за соху, пахать, вдыхая привычный запах развороченной земли. Здесь он не делал ничего, и это вынужденное безделье с каждым днем угнетало его все больше. На свободе он зачастую недосыпал. За долгий день, бывало, так вымотается в поле, что вечером засыпает как убитый. И как же он сердился, когда его будили ни свет ни заря! Сколько раз говорил, что будет счастливейшим из людей, если ему хоть раз дадут выспаться. А теперь он проводил целые дни на нарах, в полной праздности. Спи сколько влезет, но спать-то как раз и не хотелось, не спалось. Поработать бы, как раньше, до полного изнеможения, а потом заснуть – вот о чем он мечтал сейчас. Тюремная жизнь изнуряла его, он чувствовал, что опускается, теряет твердость духа.

И все же постепенно он свыкся с такой жизнью. Правду говорят, что человек привыкает к любой обстановке. Всякое другое существо, помести его в непривычные условия, не вынесет, погибнет, а человек не только переносит тяжелейшие обстоятельства, но и умудряется даже обнаружить в них приятные стороны.

Тюрьма с каждым днем все полнее раскрывалась перед Лёни. Он перезнакомился с заключенными, знал, кто из них какое преступление совершил, на сколько лет осужден, сколько просидел и сколько еще осталось.

Но в тюрьме были не только убийцы и воры. В отдельной камере сидели политические заключенные, «политики», как их тут называли. Одеты они были лучше, выглядели опрятно, спали на кроватях с матрасами и простынями и по большей части держались друг друга, с уголовниками почти не разговаривали.

Лёни обнаружил, что в тюрьме, как и на воле, люди поделены на своеобразные сословия; здесь, как и там, был свой класс «порядочных», «благородных». «Политики» были тюремной аристократией. Даже охранники относились к ним лучше, никогда не забывали вставить при обращении «господин». Остальных обычно называли просто по имени, о политическом же говорили «господин такой-то».

Ступенью ниже стояли те, кто попали в тюрьму за убийство из мести за поруганную честь. Этих почитали как людей смелых и отважных, постоявших за свое доброе имя.

Потом шли осужденные за незначительные проступки: долги, драки из-за межи или, как дед Ндони, за недоимки.

Предпоследнее место занимали грабители, те, кто убивали ради грабежа, воры всех мастей, и уж совсем последними были те, кого презирали все, – осужденные за изнасилование, такие, как дервиш или еще один, изнасиловавший маленькую девочку.

Такое деление никто не устанавливал, оно сложилось как-то само собой, но каждый тем не менее знал свое место и держался своего круга. Даже когда посадили одного старого богача – торговца, который изнасиловал свою племянницу, – его тоже все сторонились.

Состоятельные заключенные и те, у кого семьи были в Тиране, не бедствовали, они вообще не питались из тюремного котла: еду им каждый день приносили с воли. Охранники за деньги доставали им любые лакомства, сигареты, кофе, а иногда потихоньку и бутылку раки. В таких случаях, собравшись компанией в четыре-пять человек, они усаживались по-турецки и прихлебывали водку из алюминиевых кружек, а немного захмелев, затягивали песню.

Хотя Лёни никому не рассказывал подробности своего дела, но вскоре их знали уже все. Он стал замечать, что на него поглядывают уважительно.

Однажды во время прогулки к нему подошел сухощавый человек в добротном сером костюме и белой рубашке с отложным воротником. Лёни видел его и раньше, но ни разу с ним не разговаривал. Говорили, что он политический, сидит за участие в Фиерском восстании, по профессии адвокат. Еще говорили, что он хочет, пока сидит в тюрьме, попрактиковаться в своем ремесле, потому и расспрашивает дотошно каждого, как шел суд да что говорили судья, защитник и свидетели, какой был приговор – в общем, выспрашивает все до мелочей, а потом высказывает свое собственное мнение о приговоре. Адвокат пользовался в тюрьме доброй славой, заключенные ему доверяли, потому что он помог некоторым подать на апелляцию и составлял для них прошения. Кое-кто был даже после этого освобожден.

Адвокат подошел к Лёни, когда он разговаривал с Хайдаром Кочи. Лёни сдружился с этим рассудительным горцем, они всегда держались вместе на прогулках. Только ему Лёни рассказал о себе все без утайки.

Присев рядом, адвокат вдруг спросил:

– Скажи-ка, молодой человек, надолго ли тебя посадили?

– На восемь лет.

– По какой же статье?

– Не знаю.

– Расскажи, как шел суд.

Видя, что Лёни не хочется рассказывать, Хайдар вмешался:

– Говори, говори, Лёни. Господин Халим посмотрит, правильно ли тебя осудили, поможет тебе.

Лёни начал рассказывать.

Адвокат то и дело прерывал его, заставляя вспоминать детали.

– Значит, тебе предъявили обвинение и осудили за преднамеренное убийство?

– Вроде бы так.

– Кто выступал свидетелем с его стороны?

– Двое его приказчиков. Они сказали, будто видели меня в засаде и я собирался вроде бы напасть на бея в его собственном доме.