Переправа - Браун Жанна Александровна - Страница 33

Пожалуй, единственным человеком в полку, с которым у командира установились дружеские отношения, был Груздев.

— Прошу, Владимир Лукьянович, — сказал Муравьев, открывая ключом дверь своего кабинета. — Прошу прощения, что задержал вас, но мне надо просмотреть еще кое-какие документы.

Груздев снял фуражку, привычным движением накинул ее на деревянный рожок стойки между книжным шкафом и окном и прошел к старому мягкому креслу сбоку от стола полковника.

Это кресло выглядело чужеродным в хирургической строгости кабинета, обставленного легкой светлой мебелью. Муравьев не терпел неряшливости ни в поведении, ни в одежде, ни в обстановке, но когда меняли мебель, приказал не трогать его, узнав, что это кресло в полку называлось «замполитовским» еще с поры, когда в этом кабинете был другой хозяин.

— Что хорошего привезли от начальства? — спросил Муравьев, усаживаясь за свой стол. — Как прошло совещание?

— На высшем уровне. В горячей дружеской обстановке, — сказал Владимир Лукьянович и начал искать по карманам пачку сигарет. Курил он редко, не больше одной-двух сигарет в день, да и то когда был сердит или взволнован.

Муравьев повернулся к нему вместе со стулом и приподнял в удивлении широкие темные брови.

— Что случилось? Были замечания?

— Замечания? Баня! Парная! Причем вместо мочалки — наждак. И драил меня этим наждаком самолично начальник Политотдела…

Груздев встал, пересел за длинный стол, приставленный торцом к письменному, сердито двинул к краю стопку свежих газет.

— Втык мы, конечно, заслужили. Вернее, я заслужил. Лозунги за лето повыгорели, плакаты слиняли. В ротных Ленинских комнатах многие материалы устарели. Надо менять. И срочно.

Муравьев нахмурился. В светло-серых глазах — а под темными бровями они казались еще светлее — появился ледок. Он помолчал, как обычно, когда бывал рассержен, чтобы сгоряча не обидеть человека ненужным словом, и спросил холодно:

— Почему до сих пор это не сделано?

В кабинете снова воцарилось молчание. Груздев закурил, обдумывая ответ, а Муравьев ждал. Он умел терпеливо ждать ответа, не путая подчиненных предположениями и дополнительными вопросами. Это качество в командире офицеры полка ценили высоко.

— Почему? — переспросил Груздев. — Да потому, что все силы брошены на выполнение главных задач, и вы это прекрасно знаете. Людей нет, а те что есть — два с половиной чертежника — заняты сверх головы. Ну, да не в этом суть. Мобилизуемся, поднатужимся и исправим недочет, как всегда.

— Надеюсь, — коротко сказал Муравьев и едва заметно улыбнулся. Губами. Но и в глазах растаял ледок.

Груздев подумал, что с плановым ремонтом понтонного парка все обстоит благополучно, если командиру не испортило настроение даже замечание политотдела. И сказал откровенно, как думалось:

— Опять залатаем, Анатолий Николаевич, вот что обидно. А пропаганда заплаток не терпит. Половинные меры, как правило, дают обратный результат.

— Что вы предлагаете?

— Я не предлагаю. Я мечтаю, чтобы вся часть: клуб, Ленинские комнаты, территория — были оформлены в одном стиле, связанные единым художественным решением, отражающим не только время и цели, но и именно нашу воинскую профессию.

— Согласен — это было бы неплохо. Но художник нам не положен по штату, и вы это прекрасно знаете.

Груздев невольно улыбнулся тому, как командир нарочито повторил его слова, но тут же встал и заходил по кабинету.

— То-то и оно. Кто-то когда-то не предусмотрел, и теперь тянется это упущение через десятилетия, несмотря на острейшую необходимость! Техническим навыкам, военной профессии солдат учат специалисты высокого класса. Хотя это, на мой взгляд, не так и сложно. Солдат нынче пошел грамотный, арифметике учить не надо… А наша задача будет посложней, чем у классных специалистов. Души человеческие — это непросто. Это воспитать из мальчишек мужчин, научить их любви и уважению к армии, к земле своей, и ненависти к тем, кому мы уже шестьдесят шесть лет поперек горла!

Муравьев кивнул, соглашаясь. Но и он, и Груздев понимали: как бы ни важна была проблема — здесь, в кабинете, ее не решить. Не в их власти. Поэтому, как всегда, придется «мобилизоваться и изыскать внутренние резервы».

— Есть у меня к вам разговор, Анатолий Николаевич, — сказал Груздев, круто меняя тему. — Хотелось бы предоставить отпуск одному солдату. Беда у него. Невесту замуж отдают.

— Не понял. Кто отдает?

— Родители. Парень из Таджикистана. Саид Тураев. Ремонтник. Я навел справки. Капитан Потехин дал ему отличную характеристику. И служит он год и четыре месяца. Думаю, надо пойти навстречу парню.

— А если он там натворит дел сгоряча?

В кабинет заглянул начальник штаба майор Черемшанов.

— Разрешите, товарищ полковник?

— Входите, Сергей Сергеевич, — сказал Муравьев, — что у вас?

— Документы подписать на капитана Дименкова. Я завтра к девяти должен быть в Управлении, заодно и отвезу.

Груздев недовольно насупился. Разговор был прерван на самом ключевом месте и неизвестно, с каким настроением полковник вернется к нему. «Принесла нелегкая, — с досадой подумал он, — другого времени не было».

А Черемшанов, идя к столу, успел оценить ситуацию, и его круглые голубые глаза на конопатом лице заискрились пониманием: дескать, извините, Владимир Лукьянович, сам вижу — помешал. А как быть? Карьеру-то делать надо!

И, положив папку перед командиром, Черемшанов за спиной, так, чтобы видел только Груздев, развел ладони.

Груздев не хотел, но засмеялся. Этот жест был из любимой байки майора о незадачливом старшем лейтенанте, который выступал на всех собраниях и лез на глаза любому начальству. Когда товарищи спрашивали: «Зачем тебе это?», лейтенант разводил руками и простодушно объяснял: «А как быть? Карьеру-то делать надо!»

Настроение у Груздева поднялось. Он всегда искренне восхищался «рыжим гусаром», как шутя звали майора товарищи. Его редким умением без занудства, под непринужденный треп решать самые сложные задачи, деловой собранностью и профессионализмом.

— Когда вернетесь, принесите мне материалы по подготовке конференции, — сказал Муравьев, подавая Черемшанову папку с подписанными документами. — Когда намечаете провести?

— Воскресенье самый удобный день, — сказал Груздев.

Эту конференцию они готовили вместе с Черемшановым и замполитами батальонов. Готовили основательно. Нужно было перетрясти весь полк, чтобы отобрать для обмена опытом с молодыми не просто первоклассных старослужащих водителей и специалистов инженерных машин — таких в полку было немало. Требовалось найти среди них речистых, которые не растеряются на трибуне и сумеют толково рассказать о своей работе. Тема конференции была, что называется, животрепещущей: «Действия водителей на марше, при подаче звеньев на погрузку, а также действия механиков-водителей при транспортировке звеньев».

— Получит Дименков майора — рекомендуем его на батальон. Согласны? Рота у него отличная по всем показателям, — сказал Муравьев, когда Черемшанов вышел, — учебку сдадут раньше срока, нарушений дисциплины нет. Пожалуй, по всем показателям они выйдут вперед.

Груздев промолчал, надеясь, что на этом тема Дименкова будет исчерпана и командир вернется к их разговору.

— Почему вы молчите? — спросил Муравьев. — Не согласны с моей оценкой?

Груздев вздохнул.

— С подходом, — нехотя сказал он.

— Простите, не понял?

— Я думаю так: если в подразделении все отлично и нет нарушений — копай глубже…

— Вы имеете в виду скрытые нарушения?

— Принцип. В подразделении, где идет настоящая, требовательная воспитательная работа, не может быть все гладко.

— Любопытно, — Муравьев взглянул на замполита с живым интересом, — продолжите мысль, Владимир Лукьянович, я слушаю.

— В роте много молодых солдат. Семьи, воспитание, характеры — все у них разное. А ведь у нас, как в инкубаторе: характеры разные, а условия для всех одинаковые. Значит, должен идти процесс притирки, ввода в армию, в дисциплину… Уверен, что такой процесс не может проходить спокойно…