Переправа - Браун Жанна Александровна - Страница 2

В отличие от немногословного, сдержанного Коли, Лозовский треплив и искренен, как первоклассник. Для него понятие «дружба» включает в себя все: еду, юмор, работу, книги, жизнь… Через несколько часов нашего знакомства Коля, обладающий редким даром с ходу определять в человеке главные качества, сказал, скорее всерьез, чем в шутку, что Мишка Лозовский вправе говорить о себе не «я», а «мы».

Лозовский тоже бывший студент инженерно-строительного института, выставленный с третьего курса за полный завал весенней сессии. Это официально. А неофициально — за необыкновенную безответную любовь к одной коварной блондинке из Ниточки, простите, из Текстильного института.

Не ухмыляйтесь скептически, комиссар, это не скоропалительная дружба. Если мерить штатскими мерками, может, вы и правы, но в армии у времени счет иной. Достаточно провести в одной казарме сутки — и ты уже четко видишь, что за человек перед тобой. Я уже на себе испытал, что казарма, как рентген — все закоулки души высветит.

Теперь наша троица всегда вместе, даже в строю — мы почти одного роста. А ведь могли и не встретиться… Разминуться в днях, например. Тем более что Коля прибыл из Мончегорска, а Мишка призывался в Дзержинском районе. Или попасть в разные части, как получилось у нас с Федором Кузнецовым. Он служит неподалеку в отдельном батальоне, но увидеться нам пока не довелось. Вчера получил от него короткую весточку на тему: «Жив-здоров, чего и тебе желаю». Но Федор всегда был немногословен, а вот что происходит со мной, Виктор Львович? Какая-то дикая ерунда… Мысленно я беседую с вами часами, словно вы здесь и слышите меня, а сяду за письмо — ничего не получается: жалкие телеграфные строчки…

Помните, у нас в училище выступал писатель и рассказывал о прекрасном человеке — бригадире животноводов. Его бригада выдает ежегодно неимоверное количество мяса и молока, не имея в своих рядах лодырей и пьяниц. А когда писатель попросил бригадира рассказать о себе, о бригаде, — на все вопросы отвечал одним словом: «Работаем» — и мучился оттого, что не умеет интересно рассказать о себе столичному человеку. Так и я. Мечтаю к вашему возвращению из отпуска написать роман из своей новой жизни, но…

Иногда меня одолевают беспокойные мысли, комиссар. От прошлых веков осталось громадное количество частных писем, и не только великих людей. Историки плачут от счастья, выкапывая очередную берестяную грамоту с текстом: «Жена, пришли мне…». Еще бы — свидетельство прошедшей эпохи. А что достанется будущим историкам от нас — телефонные разговоры? Боюсь, комиссар, что эпистолярный жанр ушел в прошлое вместе с керосиновыми лампами.

Глава II

С комиссаром Ваня увиделся накануне отъезда. Он не знал, в какой именно день мастер уходит в отпуск, и каждый вечер, проводив Настю, давал себе слово, что уж завтра-то непременно выкроит несколько минут и забежит в училище к Виктору Львовичу.

Еще зимой вся группа знала, что сразу после выпускного вечера комиссар уйдет с друзьями в поход на байдарках по сибирским рекам. Это была его давняя мечта, но за три прошедшие года он так и не смог осуществить ее. Зимой и летом пестовал своих «красавцев», не решаясь доверить их другому мастеру даже на короткое отпускное время. «Вот ужо выпущу вас в люди, тогда и двинусь с легким сердцем», — говорил он.

После выпускного вечера прошла неделя, а Ваня все не мог попасть в училище. Дни были заполнены походами в военкомат, медкомиссиями, разговорами с матерью, приехавшей на эти дни из Москвы, и Настей… Главное, конечно, Настей. Его Аленушкой. «Ладно, — в конце концов решил он, устав терзаться, — если не застану — напишу из армии. Виктор Львович — человек, он поймет».

Но судьба оказалась милостивой к новобранцу. В последний день его гражданской жизни Настю неожиданно задержала дома мать. Почти на три часа. Ваня сначала огорчился, а затем сообразил: ведь это именно тот самый случай, в котором проявляется необходимость, — и помчался в училище.

Трехэтажный особняк петербургской постройки стоял в конце Шестой линии Васильевского острова, и из его окон была видна Нева. За время Ваниной учебы училище дважды ремонтировали, но цвет стен и весь антураж оставался неизменным. Директор училища свято верил, что постоянство цвета и обстановки создают в сердцах и памяти учеников незабываемый образ родного училища.

Прежде Ваня не раз посмеивался над причудой директора, а сейчас вдруг понял, как дорога ему эта узнаваемость: белые прямоугольники окон на кофейно-молочном фоне стен, строгий античный орнамент на фронтоне, кремовые прозрачные занавеси, зеленые бороды традесканций… Даже старательно отделанная под дуб парадная дверь и синяя стеклянная вывеска вызвали в душе теплоту и некоторое волнение. Там, за этой дверью, прошли три года его жизни. Самые трудные годы за все его восемнадцать лет. И пожалуй, самые счастливые. Там, за этой дверью, был сейчас его мастер. Был и будет всегда. Во всяком случае Ваня хотел в это верить.

Он невольно вспомнил свое первое появление в училище. Сейчас даже трудно вообразить, как растерян он был тогда и одинок… Все, что может случиться худого с человеком за многие годы, навалилось на него в то время разом: ссора с отцом, ссылка в ПТУ в Ленинград к дяде Боре, чтобы никто из их московского круга не узнал, что сын академика Белосельского бросил девятый класс и в наказанье определен в ПТУ; откровенная неприязнь к нему ребят в группе первые месяцы… Да и многое другое, о чем и вспоминать не хочется.

Отец, конечно, был уверен, что Ваня и месяца не выдержит в училище — не та закалка, хлебнет трудовой жизни и запросит «пардону». Кто знает, как бы оно вышло, если бы в группе оказался другой мастер, а не Виктор Львович Шалевич. Комиссар. Человек, который прочно поселился в его сердце, потеснив многих…

Комиссар сидел в мастерской за своим столом нахохленный, кутался в теплую замшевую курточку, хотя в помещении было жарко, и мрачно перебирал казенные бумаги, оставшиеся после выпуска их знаменитой двадцать пятой группы.

Ваня улыбнулся и лихо, как полагается новобранцу, отбарабанил:

— Товарищ мастер, слесарь-ремонтник Иван Белосельский приветствует вас!

Комиссар взглянул на него исподлобья и буркнул:

— Я ждал тебя.

Ваня удивился. Разве они договаривались на сегодня? Еще утром он и не предполагал, что Настю задержат дома… Потом до него дошло, что Виктор Львович имеет в виду не какое-то определенное время, а все эти дни. Значит, все дни, пока он собирался и уже решил было, что не сумеет зайти и напишет из армии покаянное письмо, Виктор Львович приходил в мастерскую и ждал. Ждал, когда же его ученик вспомнит о нем…

Полный раскаяния, Ваня тут же забыл о беге времени и Насте, которая скорее всего уже ждет его возле метро. Ему захотелось рассказать мастеру, как все это время он помнил и рвался к нему; объяснить, как много он, мастер, комиссар, сделал за эти три года для ребят и для него; заверить, что как бы ни разбросала судьба парней по стране, что бы ни случилось с ними в дальнейшем, Виктор Львович навсегда останется для них тем комиссаром, которого они сами признали в нем с первых дней учебы. И молчал. Боялся, что все эти верные и нужные сейчас слова, произнесенные вслух, прозвучат как-то не по-мужски…

Комиссар спрыгнул с помоста, на котором стоял его стол, и встал перед Ваней в привычной боевой позе: уперев руки в бедра и расставив длинные ноги в кроссовках.

За эти три года Ваня здорово вырос, но и теперь комиссар был выше почти на голову.

— Когда? — все так же хмуро спросил комиссар.

— Завтра. В восемь ноль-ноль. С котелком и ложкой.

Комиссар не отозвался на шутку, чего с ним на памяти Вани еще не случалось. Значит, разобижен всерьез.

— В Москве был?

— Не успел. Мама сама приехала проводить.

— А отец?

— В Швеции на симпозиуме.

Ваня вытащил из кармана сигареты и с вопросительной улыбкой взглянул на комиссара. Так открыто он решился впервые с той памятной встречи три года назад, когда комиссар небрежным жестом выбросил Ванины сигареты в урну. Виктор Львович тоже вспомнил давнюю историю и усмехнулся: