Мальчик в полосатой пижаме - Бойн Джон - Страница 10

Бруно закусил губу. Он-то надеялся, что Мария поддержит его в борьбе за отъезд из Аж-Выси, но теперь он понял, кому она на самом деле предана. И если уж говорить начистоту, он даже гордился отцом, тем, как он повел себя с Марией и ее матерью.

— Ну, — протянул он, не зная, что сказать, чтобы не выглядеть глупо, — очень мило с его стороны.

— Да. — Мария встала, подошла к окну, к тому, из которого были видны склады и люди вокруг них. — Он всегда был добр ко мне, — говорила она, глядя вдаль на людей в пижамах и на солдат, исполнявших свою службу. — В душе он очень добрый, это правда, поэтому я и не пойму… — Она по-прежнему смотрела вдаль. Внезапно голос ее дрогнул, и она умолкла; казалось, она сдерживает слезы.

— Не поймешь чего? — спросил Бруно.

— Зачем он… Как он может…

— Как он может что? — не отставал Бруно.

Внизу хлопнули дверью — с таким грохотом, что задрожал весь дом, будто выстрелили из ружья. Бруно подпрыгнул, а Мария вскрикнула. Потом они услыхали шаги: кто-то поднимался по лестнице, тяжело ступая. Шаги приближались, и тогда Бруно забрался обратно на кровать и прижался к стене, ему вдруг стало страшно, словно ему грозила расправа. Он затаил дыхание в предчувствии неминуемой беды — но это была всего лишь Гретель. Она сунула голову в приоткрытую дверь и удивилась, застав брата и горничную за беседой.

— Что тут происходит? — поинтересовалась Гретель.

— Не твое дело, — огрызнулся Бруно. — Чего тебе надо? Вали отсюда.

— Сам вали, — парировала Гретель, хотя и находилась в его комнате. Затем, прищурясь, она пристально поглядела на горничную. — Нальешь мне ванну, Мария, ладно?

— Почему ты сама не нальешь себе ванну? — возмутился Бруно.

— Потому что у нас есть горничная. — Гретель в недоумении уставилась на брата. — Для этого ее и взяли.

— Ее не для этого взяли, — орал Бруно. Встав с кровати, он двинулся на сестру. — Она здесь не для того, чтобы делать все за нас. Особенно то, что мы и сами можем сделать.

Гретель смотрела на него так, будто он рехнулся, потом перевела взгляд на Марию. Та торопливо закивала.

— Конечно, фрейлейн Гретель. Я только закончу разбирать одежду вашего брата и тотчас приду к вам.

— Надеюсь, мне не придется долго ждать.

Это прозвучало грубо. Впрочем, Гретель, в отличие от Бруно, еще не успела поразмыслить над тем, что Мария тоже человек и у нее есть чувства, как и у самой Гретель. Сестра твердым шагом удалилась в свою комнату, закрыв за собой дверь. Мария не смотрела ей вслед, но щеки у горничной порозовели.

— Я все еще думаю, что он совершил страшную ошибку, — вполголоса произнес Бруно.

Ему хотелось извиниться за поведение сестры, но он не знал, как это сделать. В таких ситуациях он всегда испытывал неловкость, потому что в глубине души был убежден, что со всеми следует обращаться вежливо, даже если этот человек на тебя работает. В конце концов, хорошие манеры еще никто не отменял.

— Даже если ты так думаешь, не говори об этом вслух, — зашептала Мария, приближаясь к нему. Она явно намеревалась добиться от него послушания. — Обещай, что не станешь.

— Но почему? — обиделся Бруно. — Я только говорю, что думаю. Я ведь имею право на это, разве нет?

— Нет. Не имеешь.

— Мне нельзя говорить, что я думаю? — Бруно не верил своим ушам.

— Нет, — не сдавалась Мария. Она уже не шептала, но шипела. — Помалкивай, Бруно. Ты и представления не имеешь, сколько горя ты можешь принести. Нам всем.

Бруно смотрел на нее во все глаза. В ее взгляде сквозило нечто вроде безумной тревоги, такого он раньше никогда не замечал, и ему стало не по себе.

— Ладно, — пробормотал он, направляясь к двери. Ему вдруг сильно захотелось избавиться от общества горничной. — Я лишь сказал, что мне здесь не нравится, и все. Надо же нам было о чем-то поговорить, пока ты раскладывала вещи. Я не сбегу, и вообще ничего такого у меня и в мыслях нет. Хотя, если бы сбежал, это было бы только правильно.

— Ну да, а твои мама и папа сошли бы с ума, беспокоясь о тебе, — сказала Мария. — Бруно, если в тебе есть хоть капля разума, ты будешь молчать. Займись уроками и делай, что папа скажет. Мы все обязаны соблюдать осторожность, пока все это не закончится. Во всяком случае, я именно так и собираюсь поступать. А что еще нам остается? Изменить мы ничего не в силах.

Внезапно и по совершенно необъяснимой причине Бруно испытал неодолимое желание заплакать. С чего бы это, удивился Бруно, и быстро заморгал, чтобы Мария ничего не заметила. Но когда он опять поймал ее взгляд, то подумал, что, наверное, сегодня что-то странное носится в воздухе — глаза Марии тоже были полны слез. Окончательно смутившись, Бруно повернулся к горничной спиной и поплелся к выходу.

— Ты куда? — окликнула его Мария.

— На улицу, — буркнул Бруно. — Куда хочу, туда и иду.

Он еле ноги волочил, но стоило ему выйти из комнаты, как скорости прибавилось. По лестнице он уже бежал во всю прыть, чувствуя, что если немедленно не выберется из дома, то упадет в обморок. Спустя считанные секунды он был уже на улице и принялся нарезать круги во дворе. Он не мог устоять на месте, он должен был двигаться — энергично, не переставая, ему надо было измотать себя. Взгляд Бруно упал на ворота, за которыми начиналась дорога, которая вела на станцию, откуда уходили поезда домой, но мысль о том, чтобы ступить на эту дорогу, сбежать и скитаться потом одному по белу свету, удручала еще сильнее, чем перспектива остаться здесь.

Глава седьмая

Как мама приписала себе чужие заслуги

Шли дни, недели, о возвращении в Берлин никто и не заикался, а о том, чтобы в гости приехал Карл, или Даниэль, или Мартин, Бруно даже не мечтал, поэтому он решил, что надо бы как-то себя развлечь, иначе он медленно, но верно сойдет с ума.

Бруно знал одного человека, которого он считал сумасшедшим, звали его герр Роллер. Он был примерно одного возраста с папой и жил на одной с ними улице в Берлине, в доме за углом. Герра Роллера часто видели шагающим по улице из одного конца в другой, туда и обратно; так он мог вышагивать часами и днем, и ночью, при этом отчаянно споря с самим собой. Иногда, чрезмерно разгоряченный спором, он даже пытался ударить свою тень, которую отбрасывал на каменную стену. Бывало, герр Роллер впадал в такой раж, что колотил кулаками по кирпичной кладке, разбивая руки в кровь, после чего падал на колени и принимался громко рыдать, причитая и отвешивая себе пощечины. Пару раз до Бруно доносились те самые слова, которые ему строго-настрого запрещалось произносить, и, заслышав эти слова, Бруно переставал хихикать.

— Не надо смеяться над бедным герром Роллером, — сказала мама однажды, когда Бруно взахлеб расписывал последнюю выходку сумасшедшего. — Ему очень не повезло в жизни.

— У него не все дома. — Бруно покрутил пальцем у виска и присвистнул, жестами подкрепляя свою убежденность в чокнутости герра Роллера. — Вчера он подошел к бродячей кошке и пригласил ее на чай.

— А что ответила кошка? — спросила Гретель, намазывавшая себе бутерброд за кухонным столом.

— Ничего, — сказал Бруно. — Она же кошка.

— И все же не надо над ним смеяться, — серьезным тоном повторила мама. — Франца я знаю с детства, он был очень милым молодым человеком. Добрый, внимательный, а танцевал не хуже Фреда Астера. Но в Великую войну его тяжело ранили — в голову, вот почему он себя так ведет. И ничего смешного в этом нет. Вы и понятия не имеете, что пришлось пережить тогдашним молодым парням, как они страдали.

Бруно в ту пору было всего шесть лет, и он смутно представлял, о какой войне идет речь.

— Война была много лет назад, — пояснила мать в ответ на его вопрос. — Тебя тогда и на свете не было. Франц был одним из тех, кто воевал в окопах. Твой папа в то время был с ним хорошо знаком. Кажется, они служили вместе.

— А с папой ничего не случилось? — забеспокоился Бруно.