Поиск неожиданного - Басов Николай Владленович - Страница 49

Франкенштейн позаботился о своих конях. Он вычистил их немного, по крайней мере, рыцарь заметил, что шкуры у них блестят, глаза сверкают, а когда лошадки весело встряхиваются, их длинные гривы разметываются красивыми волнами. Вероятно, они радовались тому, что им больше не придется плыть по тяжелой, угрюмой, холодной северной реке, а можно будет двигаться хоть и по грязноватой, заросшей мхом и кустами, неровной, складчатой тундре, но все же по твердой поверхности.

Перед тем как они отправились в путь, Тальда подошел к рыцарю и с поклоном, отданным весьма небрежно, едва ли не мельком, попросил:

— Нельзя ли?.. Франкенштейн просит по кружке бренди для каждого из коней. Он говорит, что тут слишком холодно, к тому же кони страдают от гнуса.

— Тальда, бренди уже, пожалуй, следует приберегать, — сказал Оле-Лех. — Водка не подойдет?

— Тем не менее он просил бренди. — Довольно неожиданно оруженосец решил спорить. Возможно, помимо участия к профессору он начинал так же относиться и к вознице.

— Ладно, выдай им по кружке и попробуй обойтись хотя бы полукружкой для самого возницы. Я не хочу, чтобы он напился и свалил нас в какую-нибудь канаву, — согласился рыцарь.

— Тут нет канав, — сказал Сиверс, который все еще сидел перед огнем, пробуя усвоить съеденное мясо, запивая его крепким черным чаем.

— Нет канав — так найдутся другие препятствия, — почти вступился за рыцаря оруженосец и, заметно повеселев, отправился выполнять поручение.

Они тронулись по тундре уже не вдоль реки, а в сторону от нее. Водная лента отходила от них теперь все дальше на восток. Ехать было довольно тяжело, потому что карета раскачивалась куда сильнее, чем хотелось бы, несколько раз профессор даже ударился как-то плашмя о стенку. А у рыцаря неожиданно заныла старая рана у левой лопатки, полученная много лет назад. С этой раной такое бывало, порой она болела холодными или сырыми ночами, но чтобы она проявилась, когда рыцарь бодрствовал, такого прежде не случалось.

Тальда, по всей видимости, подавая бренди вознице и его коням, сам приложился к кружке, потому что все время норовил подремать. Но он толком-то и не спал ночью, стерег сон своего господина и профессора, поэтому ему-то подремать было в самый раз.

Как уже бывало прежде, соскучившись от безделья, Сиверс достал свой непонятный блокнот и принялся в нем что-то писать, а потом странно чертить, время от времени задумчиво поглядывая в окошко, за которым совсем не быстро для этого экипажа и черных коней Госпожи проплывали реденькие местные карликовые деревья, валуны, северный мох и просторы тундры.

Оле-Лех тоже не знал, чем занять себя. Конечно, ему следовало бы подумать о том, что произошло между ним и оленьим пастухом прошедшей ночью, но неожиданно испугался этого, потому что снова мог впасть в неприятное оцепенение рассудка и ощущений. Наконец с некоторой настойчивостью он спросил Сиверса:

— Ты что там пишешь, профессор?

— Так, — неопределенно хмыкнул Сиверс, — пробую нарисовать ночного гостя, который заявился к нам… Только не очень-то выходит, наверное, слишком давно не рисовал.

— Ты же карты рисуешь, должен и картинки уметь чиркать, — высказался рыцарь.

— С картинками сложнее, — отозвался Сиверс— В них нужна достоверность или хоть бы намек на нее.

— Ну давай пробуй, — отозвался рыцарь и тоже, по примеру оруженосца, пристроился поспать.

Но отдохнуть ему не очень-то удалось. Потому что сон, спустившийся на него, оказался крайне неприятным и на редкость головоломным.

А снилось Оле-Леху, что он, его верный Тальда, и этот не слишком понятный в близком соседстве профессор географии Шомского университета вдруг очутились в черной карете Госпожи уже не в тундре, широко расстилающейся во все стороны, а в самом настоящем открытом и бурном море. Их кони превратились в огромных черных дельфинов, которые, неровно поднимая спины, тащили карету в брызгах воды и клочьях пены вперед в мутную серебристо-сизую, отливающую к тому же заметным фиолетом даль. А Франкенштейн обратился из возницы, к которому рыцарь успел привыкнуть, в некое морское демоническое существо, возможно, в мифического тритона, который не столько правил дельфинами, сколько командовал ими, вздымая к бурному фиолетовому небу огромную раковину, и трубил в нее так, что даже у путешественников в карете закладывало уши.

И от всего этого Сиверс начал паниковать, с невнятными визгами метался от одного окошка их кареты к другому, а Тальда никак не мог с ним справиться, не мог заставить его сидеть спокойно и терпеливо сносить все, что выпало на их долю…

Сон оборвался неожиданно, и как иногда с такими неприятными снами бывает — хорошо, что оборвался. Уж очень он был мучительным и липким. Оле-Лех поднял голову. Карета все так же переваливалась с одной кочки на другую, все так же тряслась и проваливалась в промоины, образованные здешними ручьями, и по-прежнему катила все по той же безбрежной, бескрайней тундре. Но даже этот сон рыцаря освежил.

К тому же во сне к нему пришла уверенность, что путешествие их скоро окончится, может быть, даже этим днем, а может быть, следующим…

Теперь Оле-Лех, рыцарь Бело-Черного Ордена, знал это твердо. Как твердо был уверен, что они тут найдут того, на ком следовало проверить фиолетовый медальон Госпожи. Кого придется взять с собой в дальнейшее путешествие.

Ехать все же пришлось гораздо дольше, чем ожидал Оле-Лех. Они тащились и тащились по бесконечной равнине, почти не замечая здешнего неразличимого времени суток, где ночь становилась все более похожа на день, а день своей хмарью и длительностью мало чем отличался от обычных предночных сумерек.

Оле-Леху это напомнило Верхний мир. Там так же трудно было иногда отделаться от представления о слишком тягучем времени, трудно было улавливать различие между днем и ночью, а иногда — и вспоминать даже недавнее прошлое. Но там Оле-Леху служба с ее распорядком помогала избавляться от усталости после тренировок, и к тому же там, в гарнизонах Госпожи, всегда можно было узнать время по часам.

Здесь же ничего подобного не было. И рыцарь, пожалуй, впервые пожалел, что у него нет одного из тех хитроумных приборчиков, о которых он только слышал, да и многие слышали, по которым можно было бы довольно точно узнавать, который теперь час. Впервые Оле-Лех задумался, каково приходится путешественникам в плавании на кораблях, когда не видно ни солнца, ни звезд над собой и нет ни малейшего впечатления о проделанном пути.

С внутренней усмешкой он решил, что похож сейчас на оглушенную рыбину, так же мало понимает происходящее, нацелив все чувства на звук, приходящий к нему откуда-то спереди, с того направления, куда ехала их карета. Зато, как с радостью убедился рыцарь, источник этого звучания, место его происхождения — существенно приблизилось, сделалось явным и едва ли не звонким. Собственно, по его ощущениям они были уже совсем рядом с целью своего похода.

Тальда легче переносил этот отрезок пути. Он даже пробовал развлекать рыцаря различными байками о службе, чего в условиях раздельного обитания слуг и рыцарей в Верхнем мире гарнизонов Госпожи конечно же никогда не бывало. Но рассказы эти оказались странным образом похожи между собой… В них, главным образом, фигурировали не очень умные командиры и какой-нибудь ловкий подчиненный, обыкновенный солдат, которому удавалось отбрить офицера либо сержанта, который к этому солдату слишком придирался. В общем, это было скучно. Наконец Тальда и сам это понял и прекратил свою болтовню, хотя, как заметил Оле-Лех, профессора Сиверса его рассказы заинтересовали, он даже пытался поддерживать эти разговоры, но, заметив раздражение рыцаря, тоже умолк.

Что было хуже всего, так это неожиданно наступивший голод, сначала легкий, едва заметный, но потом, когда кончилось приготовленное оруженосцем впрок мясо местных оленей, стало не до смеха. Путешественники попробовали было обойтись сухарями, вяленой рыбой и окаменевшим сыром, но скоро выяснилось, что и эти припасы странным образом поубавились. После расспросов рыцаря Тальда в конце концов признался: