Кузен Понс - де Бальзак Оноре - Страница 25

Услышав слова Ремонанка, тетка Сибо посмотрела на доктора Пулена странным взглядом: дьявол-искуситель зажег в ее желтых глазах зловещий огонек.

— Ладно, нечего слушать всякий вздор, — сказал доктор, обрадованный приятной новостью, что пациент может оплатить все предстоящие визиты.

— Господин доктор, ведь хозяин-то все равно в постели лежит, вот бы мадам Сибо и позволила мне привести оценщика, тогда бы уж я деньги через два часа предоставил, хоть все шестьсот тысяч франков...

— Хватит, голубчик! — ответил доктор. — Слушайте, мадам Сибо, постарайтесь ничем не волновать больного; заранее наберитесь терпения; знайте, его все будет раздражать, все утомлять, даже ваши заботы; приготовьтесь к тому, что ему очень трудно угодить...

— Пойдет теперь привередничать, — вздохнула привратница.

— Выслушайте меня внимательно, — властно перебил ее доктор. — Жизнь господина Понса зависит от тех, кто будет за ним ухаживать; поэтому я постараюсь навещать его два раза на день. Я буду начинать свои визиты с него...

Как только врач по серьезному тону торговца понял, что у г-на Понса действительно может быть огромное состояние, он сразу перешел от глубокого безразличия, с которым относился к судьбе своих бедных пациентов, к самой трогательной заботе.

— Я за ним, как за прынцем, ходить буду, — ответила тетка Сибо с напускным пылом.

Привратница подождала, чтобы врач исчез за углом улицы Шарло, и только тогда возобновила разговор с Ремонанком. Торговец железным ломом, прислонившись спиной к косяку двери, докуривал трубку на пороге лавки. Он не зря принял эту позу, он дожидался, чтобы привратница сама подошла к нему.

Помещение, ходившее прежде под кофейней, осталось в том же виде и теперь, когда овернец снял его под свою торговлю. Еще и сейчас на длинной вывеске, украшающей стеклянную дверь всех современных лавок, виднелась надпись: «Кофейня «Нормандия». Какой-то мальчишка-маляр, должно быть по дешевке, вывел черной краской на оставшемся свободным пространстве под словами: «Кофейня «Нормандия» — Ремонанк, торговля железным ломом, скупка случайных вещей. Само собой разумеется, что зеркала, столы, табуретки, полки и прочее оборудование кофейни «Нормандия» было продано. Ремонанк за шестьсот франков снял под лавку голое помещение, с задней комнатой, кухней и комнатушкой на антресолях, где раньше ночевал старший кельнер; а квартира, примыкавшая к кофейне, отошла другому нанимателю. От былой роскоши питейного заведения остались только зеленые гладкие обои в лавке да крепкие железные засовы с болтами на витринах.

Водворившись на месте в 1831 году после Июльской революции, Ремонанк начал с того, что выставил на продажу поломанные колокольчики, треснувшие блюда, железный лом, старые весы, гири, запрещенные к употреблению после введения новых мер, не соблюдаемых только самим государством, ибо оно не изъяло из обращения монеты в одно и в два су, выпущенные еще в царствование Людовика XVI. Затем наш овернец, который смело мог заткнуть за пояс пятерых других овернцев, накупил кухонной утвари, старых рамок, старой бронзы, фарфоровой посуды с отбитыми краешками. Понемногу пополняясь новыми вещами и освобождаясь от старых, лавка начала походить на фарсы Николе[40]; товар становился выше сортом. Хозяин продолжал вести все ту же прибыльную и верную игру, все повышая ставки, и достигнутые им результаты могли бы дать пищу для размышления прохожим, склонным пофилософствовать насчет того, как возрастает ценность товаров в лавках таких сметливых торговцев. Сначала жесть, лампы и всякие черепки уступают место рамам и бронзе. Затем появляется фарфор. Вскоре лавка из собрания старого хлама превращается в собрание древностей. И, глядишь, в один прекрасный день пыльные стекла уже протерты, помещение внутри отделано заново. Овернец сменил плисовые штаны и куртку на сюртук. Он, как дракон, стережет свои сокровища; его окружают шедевры, он стал знатоком, он приумножил свой капитал, и теперь его уже никому вокруг пальца не обвести, он до тонкости постиг свое ремесло. Хозяин-паук тут — словно старая сводня среди юных красоток, которых она расхваливает покупателям. Прекрасные чудеса искусства не трогают этого грубого и хитрого человека, подсчитывающего барыши и надувающего невежд. Он научился разыгрывать комедию и теперь притворяется, будто ему жаль расстаться со своими полотнами и мебелью штучной работы, или же уверяет, что стеснен в средствах, ссылается на вымышленные суммы, уплаченные при покупках, предлагает показать счета. Это какой-то Протей, он одновременно Жокрис, Жано, паяц и Мондор, и Гарпагон, и Никодем[41].

Уже на третий год в лавке Ремонанка появились довольно красивые часы, доспехи, старые картины; во время его отлучек лавку сторожила толстая уродливая женщина, его сестра, выписанная им в Париж из провинции и добравшаяся до столицы пешком. Придурковатая сестра Ремонанка, с мутным взглядом, разряженная как японский божок, не спускала ни сантима с цены, назначенной братом; она хозяйничала в доме и удачно разрешала, казалось бы, неразрешимую задачу — как питаться туманами Сены. Ремонанк с сестрой сидели на хлебе с селедкой, ели картофельные очистки, остатки овощей, подобранные в мусорных кучах, во дворах кухмистерских. Они вдвоем не проедали, считая и хлеб, больше двенадцати су в день, да и то эти деньги сестра зарабатывала шитьем и пряжей

История многих торговцев стариной напоминает карьеру Ремонанка, пришедшего в Париж на заработки и с 1825 по 1831 год проработавшего маклером у антикваров с бульвара Бомарше и медников с улицы Лапп. У евреев, нормандцев, овернцев и савойцев, представителей четырех различных племен, одни и те же инстинкты, и наживают они состояние одинаковым путем. Для них существует одна заповедь — не тратить ни гроша, не гнаться за большими барышами и копить и барыши и проценты. И заповедь эта оправдала себя.

В данный момент Ремонанк, примирившийся с своим бывшим хозяином Монистролем, вел дела с крупными антикварами и маклачил в парижских пригородах, которые, как известно, занимают не менее сорока лье в окружности. За четырнадцать лет он нажил капитал в шестьдесят тысяч франков и полную лавку товара. Он поторговывал на Нормандской улице, где его удерживала дешевизна помещения, и перепродавал свои товары другим продавцам, не гоняясь за большими барышами и побочным заработком. При всех своих сделках он пользовался овернским, иначе говоря, тарабарским наречием. Ремонанк лелеял одну мечту — он жаждал открыть лавку на бульварах; он хотел стать настоящим антикваром и иметь дело непосредственно с любителями. Надо сказать, что в нем таился выжига, готовый на все. От привычки к физическому труду лицо его стало стоически бесстрастным, как у солдат 1799 года, а от постоянной возни с железом, так как он все делал сам, покрылось слоем металлической пыли, впитавшейся в потную кожу, и стало совсем непроницаемым. Ремонанк был приземист и жилист, в его холодно-голубых свиных глазках сосредоточилась насмешливая хитрость, еврейская алчность; в них не было только притворного самоунижения евреев и их глубокого презрения к христианам.

Отношения между четой Сибо и семьей Ремонанка были отношениями благодетеля к облагодетельствованному. Тетка Сибо, не сомневавшаяся в крайней бедности овернца, продавала ему по баснословно дешевой цене остатки от обедов г-на Шмуке и мужа. Ремонанк платил ей два с половиной сантима за фунт черствых корок и хлебных крошек, полтора сантима за миску картошки и в том же роде за все остальное. Никто не мог предположить, что Ремонанк ведет дела на свой страх и риск. Он всех уверял, что работает на Монистроля и вечно плакался, что его обирают богатые торговцы, и супруги Сибо искренне жалели Ремонанков. Уже одиннадцать лет овернец носил все те же плисовые штаны, плисовую куртку и плисовый жилет; но эти три атрибута национального костюма овернцев пестрели заплатами, которые Сибо ставил ему даром. Как видно, евреи не только те, кто исповедует иудейскую веру.