Комедианты неведомо для себя - де Бальзак Оноре - Страница 11

— Искренне верит, — ответил Бисиу, — так же искренне, как наш недавний знакомый — король брадобреев.

— Он безумец! — воскликнул Газональ.

— А ведь он не единственный, кого идеи Фурье свели с ума, — заметил Бисиу. — Вы совершенно не знаете Парижа. Просите здесь сто тысяч франков, чтобы претворить в жизнь идею, сулящую человечеству неисчислимую пользу, чтобы создать что-нибудь вроде паровой машины, — и вы умрете, как Соломон де Ко, в Бисетре. Но если дело касается какого-нибудь парадокса, люди с радостью приносят в жертву и себя, и свое состояние. Знайте — с доктринами в Париже дело обстоит совершенно так же, как со всем остальным. За последние пятнадцать лет газеты, распространяющие самые невероятные учения, поглотили здесь миллионы. Вам так трудно выиграть процесс, потому что если ваши доводы и разумны, то префект, по вашим словам, имеет на своей стороне тайные преимущества.

— Теперь ты понял, — обратился Леон к своему кузену, — что, постигнув нравственную природу Парижа, умный человек уже не может жить в другом месте?

— А не свезти ли нам кузена Газоналя к старухе Фонтэн? — предложил Бисиу, знаком подзывая наемную карету. — Это разом перенесет его из суровой действительности в мир фантастики. Кучер! На улицу Вьей-дю-Тампль!

И они втроем покатили в квартал Марэ.

— Что вы мне покажете сейчас? — полюбопытствовал Газональ.

— Доказательство того, о чем тебе говорил Бисиу, — ответил Леон, — женщину, которая добывает двадцать тысяч франков в год, умело пользуясь некоей идеей.

— Гадалку, — пояснил Бисиу, истолковав недоуменный взгляд южанина как вопрос. — Среди тех, кто жаждет узнать будущее, госпожа Фонтэн слывет гораздо более сведущей, нежели покойная мадмуазель Ленорман.

— Должно быть, она очень богата! — воскликнул Газональ.

— Пока существовала лотерея, — сказал Бисиу, — она была жертвой своей идеи; ведь в Париже крупным доходам всегда соответствуют крупные расходы. Здесь в каждой умной голове непременно заводится какая-нибудь блажь, которая служит как бы предохранительным клапаном для избытка фантазии. Здесь у всех, кто загребает большие деньги, всегда бывают либо пороки, либо причуды; наверно, так нужно для равновесия.

— А сейчас, когда лотерея упразднена? — спросил Газональ.

— Ну что ж? У нашей гадалки есть племянник, она копит для него деньги.

Друзья подъехали к одному из самых старых домов улицы Вьей-дю-Тампль; по лестнице с расшатанными ступеньками и липкими от наслоившейся грязи перилами, в полумраке и удушливой вони, обычной в домах со сквозным проходом, они поднялись на четвертый этаж и остановились у двери, изобразить которую можно только рисунком; писателю пришлось бы потратить слишком много ночей, чтобы надлежаще описать ее словами.

Старуха, вполне соответствовавшая этой двери, — возможно, то была дверь, обретшая жизнь, — провела трех друзей в комнату, видимо, служившую прихожей; хотя на улицах Парижа в тот день было жарко, здесь их сразу охватил ледяной холод могильного склепа. В комнату проникал промозглый воздух внутреннего двора, похожего на огромную отдушину; подоконник был уставлен чахлыми растениями. В этой клетушке с осклизлыми, покрытыми жирной копотью стенами все — стол, стулья — имело нищенский вид. Стекла, едва пропускавшие тусклый свет, запотели, как охладительные сосуды. Словом, все до последней мелочи было под стать одетой в отрепья отвратительной старухе с бледным лицом и крючковатым носом. Предложив посетителям присесть, она предупредила их, что к мадам входят только поодиночке.

Прикинувшись смельчаком, Газональ отважно вошел первым и увидел перед собой одну из тех женщин, которых смерть как будто намеренно щадит, верно, для того, чтобы оставить среди живых несколько слепков с самой себя. На иссохшем лице старухи сверкали серые глаза, утомлявшие своей неподвижностью; приплюснутый нос был испачкан табаком; костяшки, исправно приводимые в движение бугристыми мускулами, изображали руки; они тасовали карты, но так вяло, что казалось — перед вами машина, которая вот-вот остановится. Туловище, похожее на помело, приличия ради прикрытое платьем, обладало преимуществом неорганической природы: оно не шевелилось. Голову старухи венчал черный бархатный чепец. Справа от г-жи Фонтэн — это существо действительно было женщиной — сидела черная курица, слева — толстая жаба, звавшаяся Астартой, которую Газональ сперва не заметил.

Эта огромная жаба пугала не столько своим видом, сколько глазами: два топаза, величиной с монету в пятьдесят сантимов каждый, светились, словно две ярко горящие лампы. Этот взгляд был непереносим. Как говорил несчастный Ласайи, который, умирая в глуши, до последнего издыхания боролся с жабой, опутавшей его колдовскими чарами, жаба — неразгаданное существо. Быть может, она суммирует собой все живое в природе, включая человека, ибо, утверждал тот же Ласайи, жаба живет бесконечно долго. Известно, что брачный период у нее более продолжителен, чем у всей прочей твари.

Клетка черной курицы помещалась на расстоянии двух футов от стола, покрытого зеленой скатертью; курица расхаживала по дощечке, служившей как бы подъемным мостом между столом и клеткой.

Когда старуха, наименее реальное из всех существ, находившихся в этой словно созданной фантазией Гофмана конуре, сказала Газоналю: «Снимайте!» — почтенного фабриканта невольно проняла дрожь. Тайна грозной силы таких особ — в значительности того, что мы хотим узнать от них. К ним приходят за надеждой, и они это отлично знают.

Пещера прорицательницы была еще сумрачнее прихожей, здесь нельзя было даже различить цвет обоев. Закопченный потолок не только не отражал скудный свет, падавший в окно, заставленное хилыми, бледными растениями, а поглощал большую часть его; но в этом полумраке отчетливо был виден стол, за которым расположилась ворожея. Этот стол, кресло старухи и кресло, в котором сидел Газональ, составляли всю меблировку комнаты, разделенной пополам антресолями, где г-жа Фонтэн, вероятно, ютилась ночью. Из-за низенькой приоткрытой двери слышалось бульканье кипевшей на огне похлебки. Этот связанный с кухней звук, густой запах еды и зловоние сточного желоба совсем некстати пробуждали в уме, сосредоточенном на явлениях сверхъестественных, мысль о потребностях реальной жизни. К любопытству примешивалось отвращение. Газональ заметил ступеньку некрашеного дерева, по-видимому, последнюю ступеньку внутренней лестницы, которая вела на антресоли. Он одним взглядом подметил все эти мелочи, и его затошнило. Все это было несравненно страшнее, чем вымыслы романистов и сцены из немецких драм; эта картина дышала ужасающей правдой. Спертый воздух вызывал головокружение, темнота болезненно раздражала нервы. Когда Газональ, движимый своего рода фатовством, взглянул на жабу, он ощутил под ложечкой жжение, предвещающее рвоту, и вдобавок — тот мучительный страх, который охватывает преступника при виде жандарма. Он пытался ободрить себя, всматриваясь в г-жу Фонтэн, но не мог выдержать устремленного на него взгляда белесых глаз с неподвижными ледяными зрачками. Тогда молчание стало страшным.

— Что вам угодно, сударь? — спросила г-жа Фонтэн. — Гадание за пять франков, за десять франков или большое гадание?

— Гадание за пять франков — и то уж очень дорого, — ответил Газональ, делая нечеловеческие усилия, чтобы не поддаться воздействию окружающей обстановки.

В ту минуту, когда он попытался сосредоточиться, какие-то дьявольские звуки заставили его подскочить в кресле: это закудахтала черная курица.

— Уйди, доченька, уйди, этот господин не хочет тратить больше пяти франков. — Казалось, курица поняла свою хозяйку: она уже подошла было совсем близко к картам и степенно вернулась на свое место.

— Какой ваш любимый цветок? — спросила старуха голосом, в котором клокотала мокрота, непрерывно душившая ее.

— Роза.

— Какой цвет вам наиболее приятен?

— Голубой.

— Какое животное вы предпочитаете всем другим?

— Лошадь. Но к чему все эти вопросы? — спросил в свою очередь Газональ.