З. Маркас - де Бальзак Оноре - Страница 7

Бывший министр настаивал на своем. Он унижался, он горячо заклинал собеседника не лишать страну его высоких талантов, упомянул об отчизне. Маркас ответил многозначительным «ну, ну!» — он издевался над своим лжепокровителем. Государственный муж заговорил яснее. Он признал превосходство своего бывшего советника, он обязался дать ему возможность занять место в правительственном аппарате, стать депутатом; затем он предложил ему весьма высокий пост, уверяя, что отныне готов подчиняться Маркасу, ибо не может работать иначе как под его руководством. Сейчас он, по его словам, включен в состав намеченного нового министерства, но не хочет возвращаться к власти, если Маркасу не будет предостазлен пост, соответствующий его дарованиям; он заявил об этом своем условии, и было признано, что Маркас — человек, без которого нельзя обойтись.

Маркас отказался.

— У меня еще ни разу не было возможности сдержать свои обещания, а теперь, когда эта возможность налицо, вы отказываетесь!

На эту последнюю фразу Маркас ничего не ответил. Изящные башмаки едва слышно прошли по коридору и направились к лестнице.

— Маркас! Маркас! — воскликнули мы, кинувшись к нему в комнату. — Зачем отказываться! Он говорил правду. Он предложил вам почетные условия. К тому же вы сговоритесь с министрами.

В одну минуту мы привели ему сотню доводов. Ведь в голосе будущего министра звучала искренность; хоть мы и не видели его, но чувствовали, что он не лжет.

— У меня нет приличной одежды.

— Положитесь на нас, — сказал, взглянув на меня, Жюст.

У Маркаса хватило мужества довериться нам, в его глазах сверкнула молния, он провел рукой по волосам и откинул их одним из тех жестов, которые говорят о том, что человек поверил в счастье; и когда он, если можно так выразиться, открыл нам свое лицо, мы увидели перед собой человека, совершенно нам неведомого: то был Маркас в каком-то божественном озарении, Маркас у власти, то был разум в своей родной стихии, птица, возвращенная воздуху, рыба, вернувшаяся в воду, лошадь, несущаяся вскачь по родной степи. Но через миг лицо Маркаса вновь потемнело, казалось, он провидел свою судьбу. За белокрылой надеждой следовало по пятам хромое сомнение. Мы оставили Маркаса одного.

— Черт возьми! — сказал я «доктору». — Обещание-то мы дали, а как его выполнить?

— Подумаем об этом на сон грядущий, — ответил Жюст, — а завтра утром поговорим.

На следующее утро мы отправились прогуляться в Люксембургский сад.

У нас было достаточно времени, чтобы поразмыслить обо всем том, что случилось накануне. И Жюст и я дивились тому, как плохо Маркас, столь умело разбирающийся в сложнейших теоретических и практических вопросах политики и общественной жизни, — как плохо он справляется с мелкими повседневными невзгодами. Но ведь все эти возвышенные натуры способны споткнуться о песчинку или потерпеть неудачу при выполнении самых широких замыслов из-за того, что у них не было какой-нибудь тысячи франков. Все та же история, что с Наполеоном, который не отправился в Индию из-за того, что у него не было сапог.

— Что же ты придумал? — спросил Жюст.

— Придумал, как можно сшить в кредит приличное платье.

— У кого?

— У Юмана.

— Каким образом?

— Юман, мой милый, никогда не ходит к своим заказчикам, заказчики ходят к нему. Поэтому Юман не знает, богат я или нет; он знает только, что я статен и умею эффектно носить ту одежду, которую он мне шьет. Я скажу ему, что на меня свалился, как снег на голову, дядюшка из провинции и что равнодушие этого дядюшки к вопросам туалета чрезвычайно вредит мне в том избранном обществе, в среде которого я подыскиваю себе невесту... Юман не будет Юманом, если он пришлет счет на новое платье раньше чем через три месяца.

«Доктор» нашел эту идею блестящей для водевиля, но никуда не годной для практической жизни и усомнился в успехе моей затеи. Однако, клянусь вам, Юман сшил Маркасу платье, и, будучи художником своего дела, именно такое, какое подобает государственному деятелю.

Жюст предложил Маркасу двести франков золотом — деньги, которые он выручил, купив в кредит двое часов и заложив их в ломбарде. Я, со своей стороны, преподнес ему, без особых комментариев, шесть рубашек и прочее необходимое белье. Чтобы приобрести их, мне достаточно было обратиться с соответствующей просьбой к старшей продавщице бельевого магазина, с которой я развлекался в дни карнавала. Маркас принял наши дары с благодарностью, не доводя ее, однако, до преувеличений. Он только осведомился, каким способом мы завладели подобными богатствами, и мы в последний раз рассмешили его. Как судовладельцы, исчерпавшие весь свой кредит и все свои деньги на то, чтобы снарядить корабль, радостно смотрят, когда он поднимает паруса, так смотрели мы на нашего Маркаса.

Тут Шарль замолчал, словно подавленный тяжелыми воспоминаниями.

— Ну же! — воскликнул кто-то из слушателей. — Что было дальше?

— Расскажу в двух словах: ведь это не роман, это история из действительной жизни. Маркас исчез с нашего горизонта. Министерство продержалось три месяца, оно пало после сессии. Маркас вернулся к нам без гроша, изнуренный работой. Он заглянул на самое дно кратера, именуемого властью, и сошел с ее высот, уже неся в себе начало нервической лихорадки. Болезнь быстро истощала его, мы обеспечили ему надлежащий уход и лечение. Жюст в первые же дни привел главного врача той больницы, куда он поступил практикантом и где поселился. Я был теперь единственным обитателем нашей комнаты и ухаживал за Маркасом, как самая заботливая сестра милосердия. Но и заботы и наука — все оказалось тщетным. В январе тысяча восемьсот тридцать восьмого года Маркас сам почувствовал, что ему остается жить лишь несколько дней. Государственный деятель, душою которого он был в течение шести месяцев, ни разу не зашел его навестить, не прислал даже узнать о его здоровье. Маркас не скрыл от нас своего глубокого презрения к правительству. По-видимому, он усомнился в судьбах Франции, и это сомнение едва ли не явилось причиной его болезни. Ему показалось, что он обнаружил измену в самом сердце власти — не ту осязаемую, зримую измену, которая сказывается в определенных фактах, но измену, порождаемую подчинением национальных интересов эгоизму отдельных лиц. Эта мысль о том, что Францию ждет упадок, ухудшала состояние больного. Я был свидетелем тех предложений, какие сделал ему один из вожаков партии, против которой он боролся. Ненависть его к тем, кому он ранее пытался служить, была так велика что он с радостью примкнул бы к коалиции, намечавшейся между честолюбцами различных толков: у этих-то была, по крайней мере, одна объединявшая их идея — свергнуть иго двора. Но Маркас ответил явившемуся к нему парламентеру словами, некогда произнесенными в парижской ратуше: «Слишком поздно»[16].

После Маркаса не осталось даже на что похоронить его. Жюсту и мне понадобилось немало усилий, чтобы избавить его прах от унижения погребальных дрог «для бедных». Вдвоем проводили мы катафалк с его гробом до кладбища Монпарнас, и тело З. Маркаса было опущено в общую могилу.

Мы с грустью посмотрели друг на друга, выслушав этот рассказ, — последний из тех, что поведал нам Шарль Рабурден накануне того дня, когда ему предстояло сесть в Гавре на бриг, державший путь к Малайским островам; ведь мы знали не одного Маркаса, не одну жертву самоотверженной политической деятельности, наградой за которою были измены или забвение.

Жарди, май 1840 г.