Бунт на корабле или повесть о давнем лете - Артамонов Сергей Федорович - Страница 29

44

Эта пристяжная нога… Я не то чтобы её боялся, а просто мне стало очень грустно, но я всё же взял её и отнёс, как он велел, сунул под стол и вернулся. А тогда сказал:

— Я уже один раз приносил её вам, только вы забыли…

— Приносил? Говоришь, забыл я? Ишь ты, всё ты со своей точки зрения поворачиваешь… А может, я не забыл, а вид только делаю? Может, я тебя ещё в автобусе заприметил, а? Как тогда?

— Не знаю… — сказал я, даже опешив, потому что такой оборот мне и в самом деле не приходил на ум. И в том, что начальник сказал сейчас про то, что я никогда не умею взять в расчёт ничьи, кроме собственных, соображений, в этом тоже была правда, о которой я и прежде уже догадывался. И мама мне говорила не раз, что думать не умею и действую по воле своей левой пятки, а там — будь что будет…

— Ага, — снова усмехнулся начальник, — значит, смекаешь помаленьку. Ну, тогда вот что сообрази, если ты человек умный. Это какую же ты бузу заварил, а? Ну прикинь только! Я же не кричу на тебя, ничего такого не делаю… Подумай в спокойной обстановке.

Я стал думать, и что-то в самом деле прежняя, стройная моя правота как-то перекосилась и скособочилась. Я думал, а он говорил мне, морщась и разглаживая руками больную ногу:

— Помню! Место ты мне хотел уступить. Помню, протез принёс и сказал, что жалеешь меня. Значит, помню, правильно? А тут ко мне приходят и говорят, что этот самый парень какую-то десятку паршивую спёр, на линейке нахулиганил, а потом убежал.

— Ясно, — отозвался я, хотя мало что было мне теперь ясно.

— Ты что, Геру, что ли, не любишь? — спросил вдруг начальник.

— А его никто не любит. И я не люблю.

— А за что?

— Потому что он злой!

— Вот как. А ты? Думаешь, ты очень добрый?

— Так ведь сейчас и не обо мне же…

— Вот так так! А о ком же ещё? О Гере, что ли? Ты же ему весь отряд перебузил! Лагерь из-за тебя ходуном ходит. То девочки ко мне целой делегацией заявляются, то Алексей Михалыча Ломова сынишка прибегает, да весь обревелся! Что ты! Ты подумай сперва, потом говори…

— А он несправедливый! У него любимчики, помогалы…

— Вот это другой резон. О справедливости потолковать стоит. Ты, значит, за справедливость? Допустим! Но смотри какая тут выходит справедливость. Вот ты Сютькина камнем ударил…

— Ботинком я в него попал!

— Ага. Ладно, ботинком. Это, конечно, лучше, да?

Начальник смотрел так настойчиво и так в то же время поощрительно, даже подсказал мне сам: —Ты говори, что думаешь, не бойся. Я же не по-плохому с тобой… Сам тебе, видишь, все карты раскрыл. Значит, уважаю. Ну?

И я сказал. Сказал, как в воду бросился:

— Всё равно ведь получается не очень-то справедливо, если не верят.

Настоящее огорчение и досада выразились у него на лице. Он даже вздохнул и спросил тоже уже устало:

— Ну а как же ты хочешь, чтобы было? То, что другие неправильно делают, это ты замечаешь. А то, что сам натворил, это как? Это не считается, что ли?

— Не знаю, — вяло ответил я. И действительно, теперь я уже ничего толком не знал.

— Упрямый ты парень, это точно. Чересчур упрямый. Ладно. Мне всё ясно теперь.

И он резко встал, опершись на костыль, и я понял, что начальник уже что-то решил про себя.

— Иди туда, — скомандовал он, — в дом иди! Давай-ка сиди и жди там. И ни ногой чтобы! А я скоро.

Он шёл по лесенке, и я слышал, как тяжело он дышит, как скрипит его костыль…

45

Было очень тихо теперь, после всего шума, крика и беготни, этого дня. Я остался один в кабинете начальника лагеря, побрёл к окошку, которое он позабыл запереть, и сел в холодное кресло из клеёнки. Сразу же стало мне зябко и в то же время и жарко и холодно разом! Ботинки, вспомнил я, так и остались лежать на крыльце…

…Темнело. Я глядел в окно и не знал, что думать. Мне: никак не верилось в то, что они могут выгнать меня из лагеря. Но они так говорили, и все они против меня, а за меня никто. Даже вот начальник сердится…

Какой-то маленький мальчишка шёл мимо. Я крикнул ему.

— Эй! — крикнул я просто так, от скуки.

Он оглянулся, встал и принялся разглядывать меня в упор.

— Что смотришь? — спросил я просто, чтобы поговорить.

— Вор! — крикнул он. — Деньги у вожатого своровал!

— Дурак! — ответил я ему и отошёл в глубь комнаты. Больше не хотелось мне глядеть в окно и разговаривать не хотелось ни с кем. Я озяб, и плохо мне было. Меня про-то трясло, и я, помню, подумал, что заболеваю, наверно… Перекупался в Чуже, и вот!

Потом прогорнил Витька на ужин, и отряды строем пошли в столовую. Сделалось ещё темнее, и трусы мои почти высохли, и сыпался из них по ногам тонкий, белый, речной песочек. А я, боясь, что намусорю и что мне за это попадёт, встал на четвереньки и принялся сдувать его по полу в угол, поближе к окошку, под кресло. Трусы мои хоть и высохли, да не совсем — около резинок ещё оставались сырые места, и мне было холодно. Я решил затворить окно, ем более уже комарьё полетело на свою вечернюю охоту…

— Антон, ты где? — сдавленно крикнул кто-то. Я высунулся в окно.

Внизу в полумраке стоял Шурик.

— Чего тебе надо?

— Ничего. Я просто думал, что ты не знаешь…

— Про что?

— Там из-за тебя собрание идёт! Я подслушивал…

— Ну и что?

— Ещё ничего не понятно, но, может, и не исключат… ia тебя знаешь кто? Сам начальник! Даже тётя Мотя, по-ариха, пришла и давай Геру ругать. И мама Карла тоже вместе с ней — на Геру, но она за то, чтобы тебя в Москву отправили…

Я промолчал.

— А ты здесь спать будешь? — спросил Шурик.

— Не знаю.

— А я все свои вещи обратно перенёс. И с крыльца всё взял. Опять вместе будем, — сказал Шурик.

Я промолчал.

— Я пойду ещё послушаю, а потом тебе скажу. Хочешь?

Я, конечно, хотел, но опять промолчал, а он огорчился:

— Ты всё-таки зря на меня так, я ведь и сам понимаю, что не надо было мне тогда уходить…

— Кто-то идёт! — сказал я. — Уматывай!

Тихо шелестя ногами в траве, Шурик метнулся в сторону и пропал.

46

Витька прогорнил на линейку. Он здорово горнил, так протяжно и чисто, так звучно, плавно и сильно, что, не видя самого Витьки, могло показаться, будто это летает в тёмном небе над лагерем большая невидимая птица и поёт на ночь всему живому — и людям, и зверям, и птицам, и стреноженным лошадям на лугах за Чужей: «Не бойтесь темноты! Отдыхайте спокойно. Я буду сторожить ваш сон…»

Потом его горн пел под спуск флага. И снова пошли отряды, распевая свои отрядные песни.

Потом опять всё стихло, а за окном вскоре стало совсем темно, но за мной почему-то не приходили. Я даже пригрелся в холодном кресле, забравшись в него с ногами, и долго думал о том, как они там без меня, мои мама и бабушка? И про Галю и Валю я думал. А ещё решил взять на корабль, если случится землетрясение, Шурика. И незаметно уснул.

…Я спал, но мне-то казалось, что я не сплю. Я отчётливо снился себе сидящим в этом кресле в ожидании своей участи, которую готов был встретить не дрогнув, и пел во сне:

Я проснулся от стука в окно. Долго со сна не понимал, где я. Кто это и почему стучат? Зачем я здесь?

— Это я, Шурик! — доносилось из-за окна. — Открой!

— А сколько теперь времени? — спросил я, раскрывая окно.

— Не знаю… Уже ночь, — ответил он с робостью.

— Чего это они как долго решают?

— Да нет, они уже ушли куда-то. Я заснул нечаянно. В клубе. Они внизу сидели, а я на сцене лежал в тряпках каких-то… Потом уснул, а они ещё спорили. Наш Гера честное комсомольское давал, что исправится… Говорил, что все мячи отопрёт и нам даст…