Пани царица - Арсеньева Елена - Страница 18

Теперь именем воскресшего царя чинился на Русской земле всякий разбой. Боярских людей возмущали против владельцев, крестьян против помещиков, безродных против родовитых, мелких против больших, бедных против богатых. В городах заволновались посадские люди, в уездах – крестьяне; поднялись стрельцы и казаки. Пошла вольница и словом, и делом: воевод и дьяков убивали холопы, дома их разоряли, женщин насиловали. Однако для Шуйского хуже было другое: ему отказывались служить ратные и дворяне!

Так, братья Захар и Прокопий Ляпуновы – те самые, что некогда поклонились первому Димитрию под Кромами, – теперь возмутили против Шуйского Рязанскую землю. Восстал и Владимир, и Нижний Новгород с Арзамасом и Алатырем.

К изумлению Шуйского, ненавидевший его Богдан Бельский не пристал к измене. Видно, хорошо знал, что истинного сына Грозного на свете уже не было, а поддерживать самозванца вельможа старого времени нипочем не желал. Однако в Астрахани во имя Димитрия призывал ополчаться воевода Иван Хворостинин... Тут уж Шуйский просто руками разводил: ему, как человеку, близкому ко двору, небезызвестны были постыдные домогательства Хворостинина, которые напрочь отвергались Димитрием. Чтобы уберечься и от приставаний, и от грязных слухов, царь сослал Хворостинина на дальний низовой город Астрахань. И вот поди ж ты – не угомонился молодой князюшка, рвется к идолу своего сердца, нипочем не желает верить в его смерть!

Конечно, над Хворостининым можно было похохатывать. А поди посмейся над Пермью, где не хотели давать ратных людей Шуйскому и пили за здоровье воскресшего Димитрия, над Великим Новгородом, где также не могли собрать ратной силы против мятежника, над Псковом, где царили разброд и шатания, даром что там сидел на воеводстве приверженный Шуйскому Шереметев... Поди посмейся над всеми теми городами, которые покорились Болотникову!

Шуйский порою ощущал себя подобным какой-то пушинке, которую чудом занесло на трон – но вот-вот сдует. Ему хотелось как-то укрепить это летучее положение, сделать свою власть более весомой. Шаг с водворением в Москву мощей Димитрия Углицкого был хорошим шагом, но, увы, не дал тех результатов, на которые рассчитывал Василий Иванович. Другой Димитрий – живой, деятельный, любимый народом, зверски убитый боярами – все еще оставался в памяти людей, а во гробе лежал трупик какого-то неведомого мальчишки... быть может, и в самом деле безжалостно убиенного ради тронных замыслов Шуйского? Ох, знал, знал Василий Иванович, что говорят об этих мощах и их чудотворении, доходили слухи! И уж кто-кто, а он прекрасно знал, где тут правда, где ложь... Водворение в Архангельский собор гроба с мощами не укрепило его прежде всего внутренне! Он по-прежнему оставался на троне существом случайным, не чувствовал в себе глубинной уверенности. Хотелось узаконить свое положение, связать свою персону с предшествующими государями, свое царствование – с предшествующими.

Ну, с Димитрием уж точно не свяжешь, а вот с Борисом Годуновым... он ближайший по времени государь. Если забыть краткий период царствования Димитрия – а месячное владычество царя Федора Борисовича и вовсе не в счет, – то Шуйский, можно сказать, преемник Годунова. Надо примирить народ с памятью Бориса!

Сказано – сделано. Царь Василий Иванович приказал вырыть тела Годунова, его жены и сына из жалких могилок в Варсонофьевском монастыре. Двадцать монахов понесли по Москве тело Годунова, посвященного перед смертью в иноческий чин, как это издавна велось на Руси. Двадцать бояр и думных лиц знатного звания несли гроб царицы Марьи Федоровны. Шествие двигалось к Троицким воротам. Множество монахов и священников в черных ризах провожали их с надгробным пением. За ними следовала Ксения – инокиня Ольга...

Василий Иванович не видел бывшей царевны около двух лет и откровенно поразился произошедшей в ней перемене. В декабре 1605-го Димитрий отправил со своего ложа в Белозерский монастырь румяную, белотелую, пышную двадцатидвухлетнюю красавицу с огненным взором необыкновенно ярких темно-серых очей. Теперь в надгробных санях ехала немолодая, исхудалая, измученная женщина с погасшими, мутными глазами, из которых безостановочно лились слезы. Она плакала горько – но молча.

Димитрий Шуйский, стоявший на возвышении рядом с братом, весь извертелся, исшипелся, изматерился, проклинаючи эту инокиню Ольгу. Ведь было ей говорено русским языком, что следует вопить голосом истошным, проклиная расстригу, который истребил всю ее родню, а саму царевну сперва обесчестил, затем же вовсе изломал ее жизнь, заточив в монастырь. И даже слова были для этого плача измыслены самые что ни на есть жалостные. Зря, что ли, Димитрий Иванович Шуйский напрягал умишко?!

«Горько мне, безродной сироте! – вспомнилось старшему Шуйскому. – Злодей вор, что назывался ложно Димитрием, погубил моего батюшку, мою сердечную матушку, моего милого братца – весь мой род заел! И сам пропал, и при животе своем наделал беды всей земле нашей Русской. Господи, осуди его судом праведным!»

Такие слова у кого угодно слезу вышибут. Нет же, Ольга молчала, словно проглотила язык... Право, жаль собственной выдумки. Хоть самому криком кричи, воплем вопи, воем вой!

И вдруг Димитрий Иванович заметил, что брат-государь поглядывает на него с некоторым испугом и исподтишка прикладывает палец к губам. Боже святый, Боже крепкий! Да ведь и в самом деле: Димитрий Иванович, забывшись, сам начал выговаривать слова придуманного для бывшей царевны Ксении плача!..

Старший Шуйский засунул в рот клок бороды и впредь стоял недвижимо. А инокиня Ольга разразилась-таки воплями – но уже потом, когда тела ее родных опускали в могилу в притворе у Троицы, близ Успенской церкви. Но она никого не проклинала – она только выкрикнула:

– Господи, за что наказуешь? Господи, за что?! Помилуй меня, Господи! – и рухнула наземь, обеспамятев.

Стоявший среди отцов церкви митрополит Ростовский низко опустил голову, храня печальное выражение лица. На самом же деле он понурился, пытаясь скрыть усмешку. Конечно, не стенания безвинной страдалицы Ксении повеселили его. Предметом ухмылки Филарета был все тот же Шуйский. Словно про царя-государя Василия Ивановича сказано: «Столь хитер-мудер, что сам себя обдурил!» Ведь в России нет человека, который не знал бы, что Димитрия-царевича в Угличе убили (или намеревались убить!) по приказу Бориса Годунова. Мыслимо ли дело – оказать равные почести и убийце, и жертве? Шуйский запутал сам себя и народ запутал. Да уж, это он умеет – обвести вокруг пальца, только надолго ли? Один Димитрий убит – однако на смену ему восстал из праха второй...

Тут улыбка Филарета приобрела оттенок явного удовольствия. По полученным им сведениям, в Стародуб к Димитрию прибыл казачий атаман Иван Заруцкий со своими донцами. Новый царь имел в своем распоряжении отряд украинской вольницы полковника Меховецкого и шляхту князя Рожинского, так что с прибытием Заруцкого он обладал теперь настоящей крепкой армией.

При воспоминании о Заруцком Филарет слегка покачал головой. Честно говоря, этого человека он поначалу опасался. Донской атаман прекрасно знал первого Димитрия, к которому когда-то привел войска в Путивль – еще до воцарения его в Москве. Однако Заруцкому, как и многим другим (да и самому Филарету!), нужен был не подлинный Димитрий: им сгодился бы какой угодно Димитрий. Поэтому Заруцкий поклонился ему и принялся уверять, что узнал в нем настоящего государя. Теперь он был при Димитрии, сделался его товарищем и доверенным лицом.

Филарет сложил руки на животе так, что кисть правой прикрывала левую, и принялся неприметно сгибать пальцы.

Бешеное, совершенно неистовое свободолюбие, свойственное всей казацкой вольнице, ведет Заруцкого. Кроме того, он отчаянно честолюбив. Это раз.

Рожинский и Меховецкий размахивают знаменем мести за убитых соотечественников, а на самом деле алчут богатой добычи и воинской славы. Ну что же, это не самые плохие путеводные звезды. Надо надеяться, они долго будут светить отважным полякам. Это два.