Три трупа и фиолетовый кот, или роскошный денек - Качановский Алоиз - Страница 32

— Концовка была идиотской, что совершенно гармонировало со всей повестью, — говорю я. — Я сказал потом Густаву, что абсолютно все надо переделать, включая и концовку.

— Я много раз предлагал это же авторам в годы моей пресловутой работы в Издательстве, — говорит Франк. — А знаешь, когда я особо напирал на это? Тогда, когда я вообще не читал вещь, поскольку мне не особенно хотелось читать ее, поэтому я не мог дискутировать на тему того, о чем там шла речь, а предпочитал выдумать совершенно новую историю и убедить автора, что она будет намного лучше. Спрашиваю последний раз: какая была концовка у повести Густава?

— Допустим, что я действительно не знаю этой концовки, ну и что из этого следует? — спрашиваю я.

— Очень многое. Прежде всего, алиби, которое составит тебе Густав, теряет всякую ценность. Ты не слышал концовки повести, потому что тебя в это время не было в комнате.

— Вздор! Густав подтвердит, что я не выходил, да и зачем мне было выходить?

— Чтобы напиться, — говорит Франк, — повести Густава невозможно слушать на трезвую голову, это ясно. Густав так разворковался, что забыл обо всем на свете. Тебе все это страшно наскучило, и в определенный момент ты потихоньку встал и выскользнул в канцелярию, где держал бутылку. Когда ты был в канцелярии, позвонила черная, потому что она звонила все-таки в канцелярию. Ты поговорил с нею по телефону и попросил ее прийти через пятнадцать минут, пообещав, что подойдешь туда сам. После этого ты вернулся наверх в квартиру, где Густав закончил чтение, так и не заметив твоего отсутствия. Потом вы позвонили мне. Покидая квартиру, ты отстал от Густава и заскочил в канцелярию, чтобы разделаться с черной, которая уже была там. Твоего отсутствия Густав не заметил и на этот раз, он был упоен собственным творчеством, как токующий глухарь. Вот мой сценарий, Монти. Пока!

Вместе с Майкой Франк исчезает за дверью, остаемся я, Пумс и Ванда.

16

— Я никогда в это не поверю! — заявляет Пумс решительно. Хватает стоящую на столе четвертинку и выпивает остатки водки.

Очевидно, выступление Франка произвело определенный эффект.

— Монти, какая была концовка? — тихо спрашивает Ванда.

— Не знаю, — признаюсь я, — я уснул.

— Уснул?

— Я пил несколько предыдущих ночей подряд и страшно устал, а повесть была безнадежна. Я уснул именно тогда, когда Густав приближался к концовке. Разбудила меня сигарета. Я держал в руке сигарету, которая догорела до конца и обожгла мне палец — вот, посмотри!

Показываю Ванде средний палец правой руки и с огорчением замечаю, что след от ожога прошел, палец чистый, как слеза. Ванда кивает головой и воздерживается от комментариев. Не верит мне, это ясно. Пумс внимательно наблюдает эту сцену и, очевидно, тоже борется с подозрением. Интересно, поверит ли она, что я убийца. Мне бы хотелось, чтобы не поверила. Не очень мне это поможет, но все-таки. Пока хоть кто-нибудь будет убежден в моей непричастности к убийству, мне хватит сил отпираться от этих двух трупов до последнего дыхания. Франк был прав — это лучший способ обороны.

Пумс морщит лобик в чрезмерном умственном напряжении и неожиданно светлеет.

— Но ведь это невозможно! Вы никак не могли убить! Ведь госпожа Поляк разговаривала с черной через полчаса после того, как вы вышли из дома. В это время вы были уже у господина Шмидта. Господин Шмидт пошутил, правда?

— Согласно концепции Франка, Майка солгала, — говорю я, — солгала, чтобы спасти меня. Когда она пришла сюда, черная уже была мертва. Майка отнесла труп черной наверх в квартиру и инсценировала самоубийство. Она заметила Гильдегарду на лестнице и решила использовать ее в роли свидетеля. Потом положила на край шкафа что-то тяжелое, привязала к этому шнурок и вышла из квартиры, зажав конец шнурка в руке. Когда убедилась, что Гильдегарда видит ее, она потянула за шнурок, раздался грохот, так как этот предмет свалился со шкафа. Майка вернулась в квартиру, отвязала шнурок, положила тяжелый предмет на свое место и снова вышла. Ведь Гильдегарда сказала, что этот отзвук был слишком тихим для выстрела. Ну и действительно, потому что это совсем не было выстрелом. Так думает Франк.

— А зачем госпожа Поляк стала бы спасать вас? Впрочем, в любом случае, она даст показания, что застала черную еще живой.

— Показания она даст, но ей не поверят. Видишь ли, Пумс, этой ночью я совершил одну глупость: спьяну я объяснился Майке. Это слышал Франк, и слышали соседи, которые были там с нами, Я сделал это в бесчувственном состоянии и черт знает зачем. Но суд решит, что нас, действительно, что-то связывало. А свидетельство невесты не будет иметь для суда никакой цены.

— Ну тогда поверят кельнерше. С ней-то вы, надеюсь, не обручались? — спрашивает Пумс.

— Нет. Ну а чем это поможет?

— Кельнерша признает, что черная вышла из бара только после девяти, а вы в это время были уже у господина Шмидта.

— Кельнерша не сможет точно назвать время. Черная звонила около половины девятого, это мы знаем. Потом она ела что-то в баре, но недоела, а поднялась наверх. Все вместе — от разговора по телефону до того момента, когда она покинула бар, — могло длиться не больше пятнадцати минут. Возможно, черная уже была в канцелярии, когда я выходил из дома. Это мало правдоподобно, но все-таки возможно.

— А, все равно! Самое главное, что это не вы ее убили. Готова дать голову на отсечение, — говорит Пумс.

— Но это не будет доказательством, — говорю я. — И все же я благодарен тебе за хорошее отношение. Ты славная девчонка, и я прощаю тебе то, что ты грохнула шедевр Торвальдсена, — говорю я, указывая на опустевшую этажерку.

— Кановы, — поправляет Ванда, — меня смущает одна вещь: если черная ожидала тебя в канцелярии и в течение какого-то времени была здесь одна, каким образом она не заметила рукопись на этом кресле и не забрала ее, ведь она бы ее легко узнала.

— Да она просто не обратила внимания, — говорю я. — Она смотрела на рукопись, не замечая ее, как все мы не замечали несколько лет. Она была уверена, что рукопись находится в сейфе, и черной даже в голову не приходило высматривать ее где-то здесь, на кресле.

— А черная действительно не совершала самоубийства? — спрашивает Ванда. — Может быть, Майка все-таки права? В конечном счете можно как-то выстрелить себе в спину, правда?

— А какого черта она стала бы стрелять себе в спину?

— Что ты будешь делать со всем этим, Монти?

— Позвоню сейчас Роберту, пускай он ломает, голову. Пумс, выйди на балкон и посмотри — этот полицейский еще прогуливается внизу.

Пумс выходит на балкон и через минуту возвращается.

— Его не видно, но, может быть, он под навесом? Зато я видела кельнершу, минуту назад она вошла в бар.

— Ее отпустили, это хорошо. Теперь я хотел бы сделать еще одну попытку. Ванда, поможешь мне?

— Что мне делать? — спрашивает Ванда.

— Вот тебе ключ от моей квартиры. Поднимайся наверх, войди туда и подожди меня. Я на минутку спущусь вниз. Ты, Пумс, остаешься здесь и ожидаешь Роберта, все понятно?

Я беру револьвер, выхожу на улицу, замечаю, что полицейский стоит в дверях бара и прислушивается к рассказу кельнерши об ее переживаниях в отделении полиции. Обхожу угол дома, открываю дверцу от наружной лестницы, поднимаюсь на третий этаж, по галерее пробираюсь к окну моей кухни.

— Ванда! — кричу я. И Ванда мгновенно показывается в дверях между комнатой и прихожей. Проходит через прихожую, входит в кухню, приближается к окну.

— Ты проверил, можно ли попасть в квартиру таким образом? Наверное, это невозможно, — говорит она, хватаясь за вделанную в стену решетку.

— Невозможно, — подтверждаю я, — но об этом я знал уже и раньше, а сейчас я тебе продемонстрирую кое-что другое. Иди в комнату и сядь на боковую спинку дивана.

Ванда удаляется, входит в комнату, садится боком на диван.

— Так хорошо? — спрашивает она, поворачиваясь в мою сторону.