Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк - Страница 91

– Нет, – спокойно ответил Автолик. – Мы слишком долго были друзьями, чтобы рассориться из-за давно минувших событий, сколь бы печальными они ни были. Даже если ты был любовником Клео – а я сильно подозреваю, что так оно и было, – ну и что с того? Я знаю, что ты не приближался к ней с тех пор как она вошла в мой дом. Если бы ты знал, друг мой, сколько радости она мне принесла. Я люблю своего сына, кем бы ни был его подлинный отец, ибо его рождение не явилось результатом обмана или умолчания. Клео с самого начала сказала мне, что беременна. И подарила мне эту прелестную маленькую нимфу, сотканную из морской пены и солнечных лучей, – самую лучшую из всех дочерей. Так что мы квиты с тобой – даже если ты когда-либо согрешил против меня, а я так не думаю. Но даже если это так, то я прощаю тебя. Ну признайся, было?

– Нет, – сказал Аристон. – Я не видел Клео с тех пор, как она вошла в твой дом, и до сегодняшнего дня. И знаешь что, Автолик…

– Что, Аристон?

– Она права. Позволь мне воздать тебе должное. Ты гораздо благороднее, чем я мог бы когда-либо стать!

– Хрисея, – прошептала Клеотера.

– Да, Клео?

– Не могли бы мы тоже проявить благородство – ты и я? Не могли бы мы последовать примеру наших мужей – поцеловаться и простить? Мне так нужно, чтобы ты меня простила! Я думаю, что только тогда душа моя обретет наконец покой!

Хрисея стояла неподвижно, как одна из статуй, поддерживающих крышу Эрехтейона; Аристону даже почудилось, что она перестала дышать. Затем она произнесла с глубоким вздохом:

– Да будет так! – и поцеловала Клеотеру. После чего опять закрыла лицо вуалью. И этот, столь безобидный на первый взгляд, поступок и привел ко всем последующим бедам.

Алкивиад, блистая великолепием своих доспехов, гарцевал во главе войска на изумительном гнедом жеребце. Трудно сказать, кто из них, всадник или конь, привлекал большее внимание, ибо в Афинах, после стольких лет жестокой войны, хорошие лошади стали большой редкостью. За ним легким галопом следовал отряд всадников, также отлично вооруженных. Но Аристон не обратил на них никакого внимания. Он был всецело поглощен изучением следов, оставленных на лице Алкивиада сорока тремя годами безудержного прожигания жизни.

В результате неожиданное, совершенно несвойственное опытному наезднику движение, которое произвел всадник, следовавший сразу за Алкивиадом – он резко натянул поводья, нарушив строй, – осталось почти незамеченным Аристоном. Но спустя мгновение ему пришлось отвлечься от своих наблюдений, ибо этот воин, бывший явно моложе своего командующего и носивший знаки отличия лохага, соскочил с коня и бросился к нему, крича как сумасшедший:

«Аристон! Аристон!» И не успел Аристон опомниться, как тот стиснул его в своих объятиях, чуть не сломав ему ребра о свой нагрудник, покрывая его лицо поцелуями и орошая его слезами.

– Дан, – только и смог вымолвить он. – О всемогущий Зевс! Дан!

Они стояли друг против друга, не разжимая объятий, не в силах произнести ни слова. Затем Аристон услышал громкий вздох, вырвавшийся сквозь стиснутые зубы, и, повернув голову, увидел глаза Хрисеи над плотной тканью ее вуали.

Несказанная радость горела в них; но в ту же неуловимую, ничтожную долю мгновения она исчезла. На смену ей ворвался ужас. Их теплый, золотисто-коричневый цвет сменился на какую-то зеленоватую дымку. И прежде чем он успел открыть рот, чтобы сказать…

Что? Что вообще можно было сказать в столь замечательной ситуации? «Дан, поцелуй свою сестру. Она теперь живет со мной в качестве моей любовницы или наложницы. Надеюсь, друг мой, ты ничего не имеешь против…» Какими словами можно было объяснить, оправдать?

Хрисея метаулась в сторону, как лань, заслышавшая звуки охотничьего рога, и скрылась в толпе.

Данай проследил за ней взглядом.

– Что это за маленькое создание? – спросил он, понизив голос до конфиденциального шепота, чтобы Клеотера и Автолик не услыхали его слов. – Наверняка чья-нибудь жена, раз она так убежала. Интересно, чей лоб ты украшаешь рогами, друг мой?

Аристон очень медленно выпустил воздух из легких. В это невозможно было поверить. Чтобы человек прожил всю свою жизнь рядом с женщиной, да к тому же собственной сестрой и… Но на открытом прекрасном лице Дана не было и следа гнева или насмешки. Он не узнал Хрисею! Конечно, он не видел ее восемь лет, но все же…

Вот в чем дело, вот в чем причина: эти восемь лет. Или, по крайней мере, последний из них. После визита к Сократу Хрис смирилась со своей жизнью, с тем, что она из себя представляет; стала домашней, почти ручной. И это смирение, или удовлетворенность – называй это как угодно, – помимо всего прочего, сказалось и на ее внешности. Ее нервы перестали завязывать узлом ее желудок; у нее появился весьма недурной аппетит, и теперь она ела довольно много для женщины ее габаритов. За этот год она прибавила в весе не менее четверти таланта. В результате для каждого, кто хранил в памяти образ истощенного заморыша прежних лет, ее тело, очаровательная стройность которого лишь подчеркивалась нынешней округлостью ее форм, было бы совершенно неузнаваемо, ибо одежды эллинских дам, привсей своей скромности, нисколько не скрывали очертаний женской фигуры.

А ведь Дан – Аристона точно обухом по голове ударило – не видел лица своей сестры! Да, не видел, так как после того примирительного поцелуя – примирительного ли? кто знает? – которым она удостоила Клео, Хрисея вновь закрыла лицо до самых глаз. Разумеется, если бы Данай внимательно присмотрелся к ней, он бы наверняка узнал ее даже так. Но увы, он был слишком увлечен своим другом, которого в глубине души считал больше, чем другом, чтобы уделять внимание кому-либо другому.

– Поговорим об этом позже, – уныло пробормотал Аристон, прекрасно понимая, что выяснение отношений всего-навсего откладывается. Ибо Данай был афинским всадником и, в отличие от своих братьев, ничем не запятнал это высокое звание и никогда не нарушал соответствующий ему строгий кодекс чести. Тот самый кодекс чести, согласно которому совращение сестры всадника каралось смертью. «Моей смертью», – подумал Аристон с невеселой усмешкой.

В этот момент Данай сделал шаг назад, сдернул с головы шлем, и Аристон увидел крохотное изображение лошади, встающей на дыбы – эмблему Сиракуз, – выжженное раскаленным железом у него на лбу.

– О Зевс! – воскликнул он. Данай с усмешкой потрогал клеймо.

– Печать рабства, Аристон! – сказал он. – Да к тому же знак жуткого невезения! Когда я узнал, что пленников освобождают за знание стихов, я битый час декламировал Еврипида своему хозяину. А он велел мне заткнуться и заявил, что терпеть не может стихов. «От этой чепухи у меня голова раскалывается!» – вот его подлинные слова.

– И я с ним полностью согласен! – заявил Автолик.

– Автолик! – Данай заключил атлета в свои объятия. – Это что, твоя супруга?

– Да, – сказал Автолик, – а это мои дети.

– Какая прелесть! – воскликнул Данай. – Глядя на тебя, Автолик, невольно захочешь жениться – особенно если посчастливится встретить богиню вроде твоей жены.

– Я не его жена, – внезапно произнесла Клеотера натянутым голосом. – Надеюсь, что ты поймешь нас, благородный Данай. Я метечка. Мой господин не может жениться на мне. Но в нашем союзе нет тем не менее ничего постыдного. Мы любим друг друга, вместе чтим домашних богов, воспитываем наших детей, как и пристало благородным гражданам… В наши дни так живут многие. Мудрые и терпимые в том числе. Я надеюсь, что ты…

Тут Аристона озарило. Он понял, зачем она это делает, зачем она намеренно жертвует своим добрым именем, рассказывая Данаю то, что ему вовсе не следовало знать. Она делала это для него, Аристона. А возможно, и для Хрисеи…

– Тебе не нужно объяснять все это Данаю, дорогая, – сказал Автолик. – Клянусь Эросом, он никогда не был поклонником Артемиды! Вот что, Дан, ты лучше расскажи нам, как тебе удалось избавиться от сиракузцев?

– Видишь ли, мой новый хозяин решил – с полным на то основанием, – что от меня нет никакого проку, – рассмеялся Данай, – и продал меня на галеры. Ну и под Ки-зиком триера, на которой я, как мне казалось, дважды пересек всю ойкумену, была захвачена не кем иным, как самим Алкивиадом. И когда после абордажа началась всеобщая резня, я закричал: «Я афинянин! Спасите меня!»