В Курляндском котле - Автомонов Павел Федорович - Страница 22

— Помолчи, говорю! Не мешайся в наши солдатские дела.

Когда мы уходили, хозяйка подала нам две булки хлеба. Крестьянин сообщил, что он в прошлую войну был награжден «Георгием».

— Вы — большевики, а большевики, как я уже приметил, никогда не падают духом. Тяжело было России в сорок первом году, а Сталин не ушел из Москвы, даже парад принял. Большевистская партия спасла Россию от такой страшной силы, как гитлеровская армия.

— А вы, оказывается, в политике разбираетесь! — заметил Тарас.

— Как же, — улыбнулся старик. — Я Москву по радио слушаю. — У меня и портреты есть Ленина и Сталина. Берегу…

Снова в пути. Проходят часы, долгие, томительные, с кашлем в шапку, со взведенными автоматами.

— Володя!

— А?

— Что бы ты сейчас хотел?

— Я бы хотел, — выразил желание Коржан, — в бане помыться, а после проспать на койке, в тепле.

— Много ты хочешь, друг, — возразил я.

— А я бы хотел, чтобы поскорее быть в лесу, разжечь костер и уснуть возле него, — сказал Кондратьев.

— Вот это реальное желание, Володя. Этого и я хочу, — согласился я.

— Наверное, весь отряд об этом думает… — но Кондратьев не договорил. Впереди послышался оклик:

— Стой!

Молчание.

— Кто идет?

— Я… я… — слышится женский испуганный голос. — Беженка я.

Подходим. На дороге стоят женщина и мальчик. У нее худое, измученное лицо; рваное легкое пальто плохо защищает от холода, на ногах деревянные башмаки. В оборванной одежде и мальчик.

— Не бойся, мать, мы партизаны.

— А… А я Васильевна, Евдокия Васильевна. Из Орловской области пригнали немцы, а деревню сожгли. Ноги с голоду пухнут. С Федей я убежала из лагеря, из-под Виндавы. Все одно помирать, так уж хоть не за проволокой…

— А я Федя Максимов, — сказал мальчик.

— А отец твой где, Федя? — наклонился к нему Агеев.

— Отец? Отец на русской стороне, в Советской Армии. Мама не дождалась его… Умерла… А я ушел с бабушкой.

— Вот вам, Евдокия Васильевна, хлеб, мясо. Только понемножку кушайте, чтобы плохо не получилось. — Капустин подал женщине булки, которыми нас снабдили на хуторе.

— Ну, что же вам еще дать?

— Вот носки, Федя, тебе теплые, — подал Гомолов.

Посоветовавшись с Тарасом, который хорошо знал жителей в этом районе, мы направили Федю и Васильевну на хутор.

— Спасибо вам, соколики! — кланялась женщина. — Спасибо! Гоните проклятых поскорее.

Наконец, мы в лесу, разожгли костер, наложили вокруг него веток.

Ложимся спать. Дежурные, жмуря глаза, подкладывают хворост, следят за спящими, чтобы не загорелась одежда.

— Володя, ты же горишь, подымайся! — сквозь сон слышу голос.

Володя вскакивает, забивает снегом тлеющие брюки и вот уже снова спит, точно его и не будили.

Прошуршал ветер, но и он скоро притаился и задремал в окружавшей нас темной зелени елок.

Двадцать третьего февраля выдался солнечный день. Деревья осыпали со своих ветвей хлопья снега, от пригретых солнцем бугорков валил пар. Веселей засвистали синички. Мороз разжимал свои могучие руки.

Скоро весна. Еще месяц или того меньше, и солнце заиграет ярче, а зима будет отступать, цепляясь за холодные ночные заморозки.

Ну как не помыться до пояса в такое утро, в такой день? И я, и Владимир Кондратьев приняли от своих фронтов поздравительные телеграммы в честь 27-й годовщины Советской Армии. Командование сообщило, что сведения, переданные нами за последнее время, «заслуживали внимания».

— А нам других, лучше этих, и не надо похвал, — говорит Агеев.

В это утро все вымылись, побрились по-праздничному.

— Тебя не узнать, Виктор, будто в кино собрался, — сказал мне Колтунов, приглаживая свою светло русую шевелюру.

— В кино? Да я уж не помню, когда был1 там!

— А сейчас, наверное, много есть хороших фильмов о партизанах, — предположил Толстых.

— Конечно, есть, но только о больших партизанских отрядах, — пояснил Кондратьев.

— А про такой отряд, как наш, есть? — спросил Толстых.

— Нет.

— Почему? Разве мы хуже других? Я сам в Белоруссии и в Себежском районе партизанил. Там было легче, там были тысячи нас, а здесь «котел», в нем огромная масса вражеских войск. Попробуй, разгонись. Жаль, что не я этими фильмами ведаю, а то навел бы порядок.

— Тебе хочется, чтобы твою физиономию на экране увидели?

Партизаны смеялись.

— А ты, Гриша, хочешь сниматься? — спросил Тарас улыбавшегося в рыжую бороду Гришу Галабку.

Но тот молчал, лишь хитро-хитро щурил глаза.

— Отец, скажи хоть слово! — попросил Кондратьев.

Отцом прозвали Гришу за бороду и усыг а ему всего двадцать четыре года.

Будучи мастером на все руки, он носил с собой топор, пилу, котелок, ведро, мешочек с инструментами. Галабка был неутомим. Не спеша, он первым взбирался на высоты, проходил болота. А когда удавалось зайти домой, к молодой жене, Гриша готов был исколесить несколько раз вдоль и поперек всю Курземе.

Я отошел с Тарасом в сторону, к поваленной ветром сосне.

На оттаявших от снега кочках зеленел мох, тихо журчал ручей.

— Скоро все оживет, зацветет, — мечтательно проговорил Тарас. — А как привыкли мы к лесу! Не верится, что когда-нибудь оставим его, что разъедемся по разным областям и краям, — может быть, не встретимся больше.

— Если не встретимся, то письма писать будем.

— Да. Я тебе, Виктор, на память о сегодняшнем дне годовщины Советской Армии, который мы вместе встретили в Курземе, часы подарю, — сказал Тарас и, достав часы, протянул мне. — Носи и вспоминай Петра Трифонова. Часы наши, советские, завода имени Кирова.

— Спасибо, Петя! Буду вспоминать. Я не знаю, как буду жить, но если у меня будет сын, я назову его твоим именем — Петром.

— А я своего — твоим именем назову, — Тарас взял мою руку и крепко пожал.

Вечером, когда высоко в чистом небе стоял месяц, а мороз наверстывал упущенное днем, в далекой Москве, во всех столицах союзных республик и городах-героях гремел салют. А мы ночью ушли на северо-запад, к железной дороге Тукумс — Венстпилс.

ПОСЛЕДНИЙ ПОДВИГ

За последние пять дней мы два раза договаривались с фронтом о том, чтобы нам прислали груз, и два раза срочной телеграммой я просил задержаться с отправкой до следующего сигнала.

Фашисты не давали нам суток побыть на одном месте. А груз нужен, как воздух. Патроны для отечественного оружия были на исходе — осталось по десять штук на автомат.

Двадцать седьмого февраля, утром, Леонид Петрович, Григорий Галабка и Казимир Малый отправились на Ренду, на старые места наших стоянок, чтобы взять патроны, закопанные в землю еще осенью.

Этой же ночью Тарас пришел из разведки раньше, чем предполагалось. Возвращения его мы ожидали с нетерпением. С вечера недалеко гремели выстрелы.

На расспросы он отвечал односложно: «Ничего, мол, особенного не произошло», но в командирской палатке Тарас сообщил более важную весть: из-под Тукумса прибыл полк гитлеровцев и совместно с карательным отрядом СД и полицией заблокировал лес, в котором мы находились.

Капустин собрал командиров на совещание. Решили до рассвета выйти на юг, к Абаве.

Выступили немедленно.

С полевой сумкой, биноклем и автоматом идет впереди командир разведки — Тарас со своими бойцами. Веселый предвесенний месяц сиял на безоблачном небе, поскрипывал снег. Обходим стороной хутор из опасения засады. Вдали хлопнула зенитка, вторая.

В небе послышался шум. Самолет.

— К нам, наверное, летит, братцы, — печально вздыхает Зубровин.

Самолет близко. Он хорошо виден. Узнаем — наш.

— Близок локоть, да не укусишь!

— Нас ищет.

С болью в сердце мы провожаем взглядом улетающий самолет. Мы не могли зажечь костры, не могли ему дать знать, где находимся.

Снова хутор. Оттуда фашисты открыли беспорядочную стрельбу по нашей разведке.