Ленька Охнарь - Авдеев Виктор Федорович - Страница 33

Захлебнувшись от воспоминаний, оголец подробно передал товарищам случай в одесских развалинах.

— Ох, Язва и колбасился тогда. С час его не было, все тебя искал. После пришел, все зубами скрипит, за финку хватается: «Увижу гада — выпотрошу».

— А где он сейчас? — как бы между прочим спросил Ленька и насторожился. Он уже залез в асфальтовый котел, блаженно затягивался окурком.

— Погорел. Леха Амба потребовал с него твои колеса. Язва стал божиться: «Перерою завтра всю Одессу, а найду этого пацана и представлю». Тебя, значит, найдет. Над ним стали смеяться: упустил, мол, теперь не впоймаешь. Ну тут Амба с ребятами выбили ему бубну: не заигрывайся. Это уж закон такой. А утром Язве опять надо отдавать деньги за твои ботинки. Стал он по карманам лазить в трамвае и засыпался. Говорят, сидит в киче[11], ждет суда.

«Вон как дело повернулось, — подумал Ленька. — Значит, Язве теперь долго из тюрьмы не выбраться. Так ему и надо. А огольцы-то из развалин, выходит, одобрили его смелость. Что ж, неужто жить на свете с протянутой рукой? Каждый охломон намеревается в морду кулаком заглянуть, отнять последнее барахло… кинжал. Нет уж, трусить здесь нельзя: или пан, или пропал».

— О, да ты приоделся! — вдруг удивленно воскликнул рыжий патлач, еще раз оглядев Охнаря, и в голосе его проскользнуло восхищение. — С удачей?

Ленька важно кивнул.

— Где работал?

— Отсюда не видать, — неопределенно ответил Ленька и подмигнул. — В общем, было одно дельце.

Леньке польстило, что его считают фартовым — смелым, удачливым вором. На вопросы рыжего он рассказал тут же выдуманную историю о том, что, когда грабили рундук, товарища его схватили, а ему пришлось пустить в ход финку.

— Брешешь, Охнарь, за финку, — не поверил рыжий. — Она и сейчас при тебе?

Ленька поднял рубаху и молча показал на черный нож в футляре, прицепленный к поясу. Все трое огольцов прониклись к нему еще большим уважением. Он в свою очередь спросил рыжего:

— А чего ты сюда из Одессы подался?

— Камень я, что ли, на одном месте сидеть? — пренебрежительно хмыкнул тот. — Там тоже сейчас больно шпаны много. По улице шныришь, никого не трогаешь, и то со всех сторон людка глазами ощупывает. На Кавказ хочу, в тепло. Целился пароходом скрозь Черное море прямо в порт Новороссийский, да матрос, гад, поймал на трапе, начистил морду.

Хорошо в этот вечер было Леньке: тепло, удобно, весело.

Рыжеволосого беспризорника в бархатной жакетке с буфами звали Гарька Лохматый. Оказывается, он объездил пол-России, бывал и в Астрахани, и в Ташкенте, и в Ашхабаде, видал «ненашенских азиатцев» с простынями на голове, живых верблюдов, пил «жеребячье молоко» и обо всем занятно рассказывал. От стенок огромного котла, от асфальтовых остатков на дне тянуло теплом, размаривало. Благодать. Где найти бездомному человеку в эту холодную ночную осеннюю пору такие барские удобства?

— Твои кореша заснули, — сказал Ленька Охнарь, видя, что двое товарищей Лохматого сладко посапывают носами. — А ты еще не хочешь спать, Гарька? Скажи тогда: вот приедешь на Кавказ, что будешь делать? В приют пойдешь?

— Го! — усмехнулся Лохматый. — Здорово нужно! На Кавказе, чай, тепло, там, передавали ребята, снег выпадет — и сразу растает. И ходить в баню не надо: окунешься в море — всю грязь заморская соль съест, а вши потонут. Нешто в таком краю замерзнешь?

Охнарь удивленно приподнялся на локте:

— В детдом не хочешь?

— Чего я в нем забыл? Там от одной скуки сдохнешь.

— Откуда ты знаешь?

— О! Поглянь на него! Иль ты малахольный? Я в Сызрани жил в детдоме, после в Ряжске, в Сумах еще. Я ведь подкидыш. Мне и фамилию записали: «Крыльцов». На крыльце избы подобрали, в приютах и вырос. Везде одно и то же: воспитательницы книжки читают, гоняют в классы, а насчет пожрать — не очень. Разъясняют, конечно: мол, трудно советской власти с такой прорвой сирот, погодите, всех накормят. Да когда накормят? Если б еще пацанов обучали делу — сапожному рукомеслу иль на слесарей, а то огород хоть сажать… Осточертели мне казенные стены, охота погулять на воле.

Вот это новость: житьишко в детдомах не сахар? Некоторое время ошарашенный Ленька молчал, не зная, как принять слова рыжего. Неужто в самом деле плохо? Быть этого не может. Куда тогда деваться? Зачем же он убежал из Ростова от тетки Аграфены? А что, если Лохматый заливает? Охнарь осторожно стал его расспрашивать, как в детдомах одевают, какие там порядки. Отвечал Гарька охотно, не сбивался: выходило, что все знает. Кормят три раза в день, да не сытно и все щами из кислой капусты, пшенной кашей, а хлеб часто бывает сырой. Ботинки дают, штаны, рубахи, а сменки нету, и в отпуск в город не разрешают ходить: сиди в четырех стенах, будто в тюрьме, и в окошко выглядывай.

— Тут я сам себе хозяин, — говорил Гарька. — Нынче, скажем к примеру, не жрал, а вот завтра колбаски поджился, морсу выпил. Только бы перезимовать где, чтобы не шибко холодно, а там опять гуляй, раскупывайся в море. Конечно, случается, и морду здесь бьют, ну, да пока все зубы целые.

И он засмеялся, осклабив крупные здоровые зубы.

Долго Ленька не мог заснуть, все думал над словами товарища. Вспомнил и о большевике Иване Андреевиче. Вот ушел от хорошего человека, даже фамилии не узнал, да еще и «перо» свистнул. Как же это все-таки получилось?

И тут Охнарь вдруг понял, почему порезал себе палец, когда чистил картошку, почему забыл у порога помойное ведро, почему не посолил вовремя суп, почему вообще сбежал из гостеприимного дома. Да, сбежал! Чего таиться от самого себя? Просто не хотелось ему ехать в незнакомый городишко Канев и жить в совсем чужой семье, стать «маменькиным сынком». Нет, к черту! Отвык он от такой жизни.

XVII

Проснулись огольцы рано: явились рабочие варить асфальт, и один из них, в глянцевито-засаленном ватнике, с преждевременными морщинами на почерневшем молодом лице, злой с похмелья, вдруг кинулся ловить ребят. «Зажарю в котле».

Ленька не знал, шутит асфальтщик или нет, и еле увернулся от его грязных рук. В последнее время он научился действовать быстро, не тратя лишних слов и движений. В его жизни минуты решали многое: стоит разинуть рот — получишь от кого-нибудь затрещину, опоздаешь на поезд, попадешься в мелком жульничестве, а то и совсем лишишься жизни.

Охнарь ловко выпрыгнул из котла; убежали от пьяного, мрачно сопевшего рабочего и Лохматый с товарищами. Всей стайкой побрели на базар.

Фонари погасли, но в некоторых магазинах еще горел свет. Улицы были по-утреннему пустынны, там и сям виднелись дворники, подметавшие булыжную мостовую, белели окурки, бумажки из-под конфет. Посреди тротуара лежала перевернутая урна с вывалившимся сором, на круглой тумбе трепалась оборванная кем-то пестрая театральная афиша. В смутном рассвете сипло басил заводской гудок на окраине. Торопливо шли рабочие со свертками, молочницы с бидонами на коромыслах; бородатый тачечник провез на своей двуколке свежие овощи. На углу возле будки сладко зевал озябший милиционер; гремя, сыпля искры, пронесся полупустой трамвай.

«Вот и началась прежняя жизнь», — подумал Охнарь без особого сожаления.

В булочной огольцы выпросили хлеба, пожевали всухомятку. Здесь стайка разбилась. Охнарь, Лохматый и Слюнтяй — белокурый подросток с крутым лбом и тонкими чертами интеллигентного лица — отправились по дворам «просить милостыню» и в одном месте сняли с веревки еще мокрую рубаху, повешенную хозяйкой для просушки. Рубаху эту сбыли торговке семечками на Большой Васильковской. Достали в Помдете два талончика и, пообедав, двинули на Бессарабку. На углу, невдалеке от базара, перед пустым окном небольшого магазинчика, стояла реденькая толпа.

— Что тут такое? — спросил Охнарь мужчину с обкуренными усами, в поддевке.

Мужчина сердито засопел, отвернулся.

Из разговоров огольцы узнали, что минувшей ночью этот магазинчик был ограблен. Воры намазали стекло тестом, наклеили бумагу и выдавили без звука. Забрали несколько десятков отрезов сукна, бархата и других материалов. Нэпман-хозяин волосы на себе рвал и здесь же, на панели, свалился в сердечном приступе: вконец разорили.