Поход кимвров - Йенсен Йоханнес Вильгельм - Страница 18

Толе с особой благоговейной радостью созерцал лоб тура, на котором вместо звездочки красовался священный знак вращения – огненное колесо, сверкавшее подобно маленькому золотому солнцу. Тот же самый знак кузнец в свое время вырезал по приказу Толе на лбу тура, изображенного на дне большого жертвенного котла; такой же знак был и на дышле священной колесницы. Это был вместе с тем и символ постоянства – неподвижная середина и непрестанное вращение, – и таинственной всеобъемлющей стихии огня.

Толе решил, что возложение руки на эту извечную печать на лбу тура будет для каждого кимвра равносильным нерушимой клятве.

Была привезена священная колесница, и тура водрузили на нее с большой торжественностью, в присутствии старейшин всех родов. Изображение производило еще большее впечатление, стоя на колеснице, – они казались вылитыми из одной формы, и впредь так и будут разъезжать по всем волостям во время больших празднеств. Все понимали, сколько блеска и святой внушительности придал Толе религиозному культу кимвров созданием этого священного изображения, которое будет служить хранилищем главнейшей народной святыни кимвров, никем, кроме гюдий и верховного жреца, не виданной и ни для кого не доступной. И сразу обнаружилось, что священное изображение само по себе обладало могучей силой: женщины и простонародье, разумеется, не допущенные слишком близко к колеснице, еще издали благоговейно падали на колени и подносили ко лбу горсть земли при виде пламенного быка, влекомого на колеснице под звуки рогов к святилищу. Перемещение самой святыни в новое хранилище произошло в полночь. Толе наедине с гюдиями совершил важные и страшные обряды, связанные с этим.

Дело не обошлось без борьбы: старые колдуньи были недовольны новшествами Толе и не соглашались на перемещение божества из его ковчега в чрево быка. Они фыркали и царапались, как кошки, так что Толе пришлось пустить в ход дубинку, чтобы укротить их; и все-таки дошло до прискорбного столкновения: когда Толе стал вынимать божество из ковчега, чтобы спрятать в особое углубление, сделанное в чреве тура и снабженное дверцей с запором, – гюдии вцепились в своего бога, и Толе должен был силой вырвать его у них и отбиваться от них, колотя их святыней по рукам и по лысым черепам, – очень больно, так как идол был из очень твердого дерева. Тогда старухи уступили.

Разумеется, это досадное происшествие осталось одной из тайн, не выходящих за пределы капища; один лишь Норне-Гест, присутствовавший при этом в качестве доверенного друга Толе, знал кое-что, да потом еще, пожалуй, старые вороны в роще, такие ручные, что разгуливали прямо по полу в хижинах священного места и приветствовали входящих карканьем, выворачивая белки глаз.

У них тоже был праздник: целый день и половину ночи слышно было, как они перекликались на деревьях, по-видимому, обмениваясь замечаниями относительно новых плодов, развешенных для них на деревьях; и тот хорош, и другой хорош, а вот этот – просто бесподобен! Таким образом, оправдалось мнение, что достоинства многих людей оцениваются по заслугам лишь после их смерти.

Другие птицы – сороки, галки, даже орлы – тоже слетались стаями к роще и черными кругами носились над ней; но их не приглашали на пир; неистовым криком и карканьем прогоняли их отсюда законные хозяева – вороны; в воздухе происходила битва, и перья так и летели над священной рощей!..

Майская свадьба и освящение бронзового тура сопровождались торжествами в течение нескольких дней: устраивались бега, скачки, борьба, игра в мяч.

Но прежде всего состоялось освящение весеннего сева: Толе, священнодействуя от имени всей страны, засеял целую борозду один; с ним были только солнце и земля; этим он вновь закрепил священный союз с ними; остальное предоставлялось рабам. Сев начался поздно, но Толе руководствовался приметами – они же в этом году запоздали.

На бегах первым пришел один бонд из западной области на паре невзрачных, но выносливых кобылок; в тех местах расстояния большие, вот у тамошних лошадей и шаг шире, чем у других. На скачках победил, как и ожидали, сухопарый кусающийся скакун. Разумеется, здесь состязались кони, а не всадники, из которых первыми приходили не сильнейшие или храбрейшие, а самые легкие и самые ловкие.

Всеобщее оживление, страсти и напряжение достигли крайних пределов. Женщины тоже допускались на эти зрелища и очень красили зеленый луг своими новенькими весенними нарядами и украшениями из янтаря, серебра, золота и бронзы в виде цепочек, пряжек и запястий, – все фамильные драгоценности выставлялись здесь напоказ.

Одежда была у всех одинаковая, с едва заметными отличиями, позволявшими судить, из каких мест прибыла носившая ее. Главными атрибутами женской одежды были сорочка и юбка. Обуви летом не полагалось. Женщины с наслаждением ступали босыми ногами прямо по земле, ощущая ласки весеннего ветерка под юбками. Поверх сорочки надевалась короткая безрукавка яркого цвета и расшитая по-разному, согласно вкусу жительниц каждой отдельной местности. Женщины острым взглядом окидывали новые наряды друг друга; не обращая ни малейшего внимания на собственницу, рассматривали ее обновки и поджимали губы – ну, уж это чересчур смело! – старательно запоминая, однако, подробности, чтобы потом применить их в собственном наряде. Наряд завершался куском сукна, который или набрасывался на плечи и скреплялся на груди драгоценной пряжкой, или перекидывался через руку. Мехами – белкой и куницей – в эту жару щеголять не приходилось. В руках женщины держали пучки душистых трав; на головах – у девушек ничего, а замужние прикрывали свои, часто жидкие и седые, косицы золотыми повязками.

У мужчин страсти разгорались: бились об заклад, проигрывали друг другу коней, а иногда и кое-что побольше, менялись, продавали, покупали; мало кто вернулся домой с той же упряжью, на которой выехал из дома; всех охватила жажда обмена и разнообразия; чужая кляча так же неотразимо влекла к себе, как невыносим становился собственный дорогой жеребец. Но сколько был ни менялись владельцы, добро оставалось в роду.

Вечером – общая трапеза, мужчины и женщины вместе, любезничают, сидят друг у друга на коленях, нежно пьют из одной чаши и передают ядрышко ореха из уст в уста.

Начался праздник ключевой водой, а кончился старым пивом – сначала выкатили одну бочку, найденную в соломе в одной из повозок, а там еще и еще, словно бочки сами плодились в соломе, и до ночи раздавались песни, слышались веселые крики, вой и рев, словно из многочисленных звериных глоток, радостные визги и кудахтанье, хвалебные песни и взрывы хохота, – веселье и радость били ключом.

Никто не спал: ночь была слишком хороша; между шатрами без умолку шлепали босые ноги, шуршали развевающиеся на бегу сорочки и юбки – словно птицы менялись местами; всю ночь продолжалось ауканье, игра в прятки под розовеющим северным небом, среди лугов, над которыми вились духи тумана – эльфы. Луна стояла высоко, невыспавшаяся, бледная; только после восхода солнца, когда все громче и громче становились птичьи хоры, в шатрах постепенно водворилась тишина.

Повсюду царили мир и согласие, если не считать одного досадного происшествия: двое молодых парней сцепились из-за одной девушки; борьба оказалась неравной: один был крупнее и сильнее другого, и ничего удивительного не было в том, что он одолел и скрутил противника, да еще посмеялся над ним. Оружие все было спрятано, и побежденный, кинувшись на победителя, заколол его гвоздем. Убийцу тотчас схватили – позор! Без поединка! Без вызова!.. Парни повели его к дереву, и грешник с радостью пошел на смерть, стыдясь своего поступка, но ничуть не раскаиваясь; пусть смерть скорее охладит его жар! Но он плакал горькими слезами и задержал дыхание, когда ему накидывали петлю на шею, – не из боязни, а чтобы умереть скорее, так невыносима была ему мысль, что, помешав другому в его намерениях, правда, трусливо, но все-таки убив эту свинью, – он все же не добился девушки, которую так сильно любил. Обоих соперников сожгли вместе, и прах зарыли в одной могиле, куда им положили и нож для бритья бороды, и иглу для татуировки; надо надеяться, что они лучше поладят между собою там, по ту сторону огня!