Христофор Колумб - Йенсен Йоханнес Вильгельм - Страница 17

Ночь идет, и мысль снова возвращается; он подавляет ее, заставляет себя думать о том, что возможнее и ближе: что это берег Индии брезжит там в лунном свете, а, может быть, и острова, предлежащие материку, ожидаемая Антилия, пряные острова, откуда идут в Европу все драгоценные снадобья и курения. Каким-то особым запахом тянет с берега; чувствуется, что там родина пряностей и благовоний; и это не противоречит представлению о стране блаженных. Но в ней должно бы гореть больше огней, он же видел пока лишь один одинокий факел!..

Силой заставляет он себя вернуться на стези человеческие. Насильно убеждает себя, что это – Антилия, и заставляет себя думать обо всем, что с этим связано, обо всем, что предстоит ему здесь и чем он должен здесь заняться.

Невольно вспоминает Испанию – всех этих маловерных, кривые их усмешки, и – в нем просыпается человек. Внизу слышат, как фыркает адмирал, словно жеребец, грызущий свои удила… Грозен стал он теперь, адмирал и вице– король!

А по мостику носовой башни шагает молодой Педро Гутер-рес; у него опять ночная вахта. Он молчалив, пытает взглядом луну, пытает берег. Книга судьбы темна для него, как эта ночь; но кровавым инициалом горит на ее фоне красный рог месяца. Что предчувствует Педро Гутеррес? Во всяком случае, о н не знает, что его не будет среди тех, кто снова увидит коричневые берега Испании. Не видеть ему больше Гвадалквивира!

Восходит солнце 12 октября; длинный, низкий зеленый остров ярко освещен; до него еще добрая миля. Паруса поднимаются, шуршат канаты, весело подпевают матросы, начинается праздничное плавание!

Во главе «Пинта» – быстроходный парусник, устойчивый, рассекающий волны мелкими уверенными скачками; за ним «Нинья» с обычной грацией, в широком кружеве пены, по-девичьи приседает в волнах; и сзади всех неуклюже прядает «Санта-Мария» с горбатым корпусом, похожая на четвертушку колеса, клюет носом и ненужно глубоко пашет море; но и она не отстает, да без нее и нельзя обойтись.

День ясный, голубой, море голубое, небо голубое, перед кораблями порскают, выпрыгивая из глубоких прозрачных волн, летучие рыбы, словно авангард мокрых серебристых морских духов, а между кораблями резвятся дельфины, похожие на хвостатых морских дев; они тоже галопом скачут к берегу, верхом на пенногривых волнах, —все вместе картина, апофеоз моря и счастливого мореплавателя.

Скоро они увидели хижины на острове, признаки человеческих поселений; перед взором медленно развертывается панорама рощ и зеленых лужаек; это настоящий остров, окруженный рифами и бурунами, отчетливо очерченный, отличный остров. Адмирал стоит высоко на кормовом мостике, в полном параде с самого утра, в массивных доспехах, на которые наброшен пурпурный плащ; жарко ему, должно быть! Люди обтирают пот с лица и находят, что слишком он обременил себя, надев холщовые штаны да латы прямо на голое тело. Но ничего не поделаешь! Парад имеет не одни приятные стороны, приходится и потерпеть немножко ради общего вида. На Колумбе, кроме железа, стали и парадного плаща, еще шлем, обвеянный страусовыми перьями, вероятно, вывезенными им из его африканских поездок. Весь этот наряд он, значит, захватил с собою и припрятал до соответствующего случая, – вот как был он уверен в своем успехе! На ногах у него новые морские сапоги из оленьей кожи. Можно представить себе размеры этих сапожищ, сшитых по его ноге! Другой такой пары не найти во всем мире! В каждый можно насыпать с тонну пшеницы! Стоило же ехать в чужие края, смотреть тамошние чудеса, когда у них есть свое такое чудо!.. Да, адмирал расстался-таки со своими старыми, заплатанными, остроносыми башмаками. Кстати, куда он их девал? Не следовало ли сохранить для потомства эти обноски? В сущности, ведь это реликвия! А вернувшись к сапогам, позволительно спросить: не забавно ли, что весь морской путь адмирал проделал в башмаках, а на берег съезжает в морских сапогах! (Это все вольнодумец Диего болтает.) Адмирал слышит смех и веселый говор внизу на палубе, а сам глубоко серьезен. Не слишком ли серьезен в столь радостный день, когда все кругом поют и улыбаются?

Если бы кто наблюдал за адмиралом рано утром, когда восходившее солнце постепенно озаряло очертания острова, то заметил бы тень на его лице; чем ярче выступал ландшафт, тем мрачнее становился о н. И после того он остался серьезным.

Но вот он выпрямляется, выпячивает грудь и кивком подзывает своих ближайших подчиненных. Оказывается, что раньше, нежели высадиться, нужно дать острову имя. Пусть он называется Сан-Сальвадор[20].

Высоко стоит адмирал на мостике, под голубым небом, и смотрит на землю, моргая отяжелевшими от бессонницы, распухшими веками; он видит, как дыбятся у берега буруны и, подобно белым призракам, выскакивающим из моря, держатся с секунду стоймя и вновь рушатся вниз; издали – немая сцена, хорошо знакомая морякам: духи моря всегда, всегда стремятся к земле. Кругом гудит орган моря, как гудел в течение стольких недель плавания, да и в течение большей части жизни Колумба; это основной ее тон, частица его души; ветер берет глухие аккорды на струнах такелажа; и эти аккорды часть души Колумба; звуки гудят, свистят, поют в нем и вокруг него; голубой день дышит такой силой; у бугшприта рождаются из света и пены разноцветные духи и вновь исчезают, рассыпаясь радужными брызгами; за кормой плывет по небу утреннее солнце, а впереди сияет день.

Он стоит; над ним веют вымпела и флаги; корабли салютуют друг другу; жерла пушек изрыгают пламя, море и ветер заглушают короткий звук выстрелов; пороховой дым плывет в воздухе; летящие птицы испуганно шарахаются в сторону и взлетают повыше, а с палубы подымаются ввысь звуки хора, – весь корабль поет. Он стоит и смотрит на новую землю, грудь его расширяется, он видит перед собой новую жизнь; та старая, бессильная, позади; лишь теперь начнется его настоящее плавание!

Но оно было окончено. Много уже перенес он; однако пришли годы еще более тяжелые, чем оставшиеся позади маленькие победы и огромные разочарования – письмена, глубоко врезавшиеся в скрижали истории.

Тень, лежавшая на его лице в то утро, уступала место светлой надежде и вновь затмевала ее, пока надежда не была стерта окончательно, и лицо его не стало маской, ничего не говорящей формой, которую смерть дает взаймы человеку.

Его ждали впереди труд, заботы и разные невзгоды, как всякого человека; подвиг же его, как орудия века, был окончен. Силой своего духа он двинул свой век вперед, заставил своих современников обогнать самих себя, но теперь они кинутся за ним, по его следу, и обгоняв его, благо путь открыт.

Там, позади, в оставленной им Европе, люди, тесня друг друга, жались к морским берегам; теперь они начнут сталкивать друг друга в море и перебрасываться через море, – перевозчик показал путь. Тяга вдаль, сидевшая в крови древних предков Колумба, завела их далеко, на юг; теперь он открыл своим потомкам путь на другую сторону земного шара.

Завоевание земель и покорение народов должны были взять на себя другие; эту тему история разработала без помощи Колумба. Сам он лишь еще короткое время преследовал временные цели смертных, но с той минуты, как он увидел огонек в ночной тьме, окутывавшей новую землю, и перебросил мост через Атлантический океан, самая сущность его вышла из-под власти времени, стала достоянием вечности.

КЕЦАЛЬКОАТЛЬ

Огонек, замеченный Колумбом с моря, был факелом – горящею ветвью, которую нес над своей головой человек, направлявшийся из одной пальмовой хижины в другую.

Покидая свой кров в столь позднюю пору, да еще в одиночку, необходимо иметь с собой огонь; не для того, чтобы освещать себе путь,—тропинка и без того хорошо известна,—но кто же осмелится ходить ночью один без огня?

Человек совсем голый; он сроду не знал одежды; воздух даже сейчас в ночную пору обдает теплом его члены, подобно водам лагуны; он не холоднее того воздуха, что окружает человека в самой хижине, согретой жаркими телами женщин и детей. Подобно своим предкам, человек этот никогда не носил никакой одежды; зато он весь размалеван; тело его разрисовано с помощью угля и сажи грубыми узорами; в носу кольцо из раковины, а на шее роскошное ожерелье из зубов кашалота. Волосы лежат по плечам, но над бровями подрезаны бахромою с помощью двух острых камней и украшены перьями; в свободной руке у него копье с острием, закаленным на огне, а у пояса болтается бамбуковая трость, отточенная в виде ножа.