Ханский ярлык - Изюмский Борис Васильевич - Страница 20

Феогност в нерешительности молчал. Ему и не хотелось вмешиваться в эти хлопотные дела, а вместе с тем он понимал, насколько выгодно сейчас быть заодно с Узбеком и московским князем. Да и князь поддержит церковь в борьбе с нечестивой ересью. Повсюду пошла вредная вольность мысли; новгородские протопопы монашество порицают – бесовским учением называют его. Споры вздумали заводить, есть ли рай.

– Да, чуть не забыл! – живо воскликнул Калита, точно только что вспомнил об этом. – Дозволь, святой отче, в казну твою передать кресты золотые и чаши. Давно собирался… А еще выкупил я в Орде трех мастеров-иконописцев. Завтра пришлю их тебе, составь дружину.

Князь скромно склонил голову.

– Быть по сему, – неожиданным баском провозгласил митрополит. – Завтра ж наказ пошлю: церкви во Пскове затворить, не быть звонению и пению по всему городу, покуда не выдадут Александра.

Приземистый, неуклюжий тысяцкий Кочева, как всегда, по-медвежьи переминался у двери с ноги на ногу. За эти месяцы стал он еще толще, пальцы рук походили на обрубки – кольца так врезались в них, что князь подумал: «Скоро придется распиливать».

– За то, что гиль истребил, смутьянов обезглавил, обдарю тебя двумя селами у Клязьмы, где корабли грузим. Грамоту сегодня получишь… Быть тебе на Москве постоянно воеводой.

Кочева медленно подогнул ноги, грузно опустился на колени, забормотал бессвязно:

– Да я… если что или там… опять кто… – Боясь княжеского гнева, не осмелился признаться, что Андрей Медвежатник перед самой казнью сбежал из-под стражи, хоронится в лесах. Да и не ко времени было бы сейчас, при такой милости, говорить об этом.

– Встань! – приказал князь. – Всю дружину собери, сделай смотр. Нерадивых накажи, хоть палками бей. Дружба с Узбеком – дружбой, а меч вострить надобно. Не вечно татарщине на Руси быть… Мастеров-ордынцев, что бежали от татар, и тех, что я выкупил, пристрой к делу. Посели слободой. Пусть колчаны делают и стрелы со свистом. Чай, в Сарае научились… – Помыслил, вслух не сказал: «Под звон ханских цепей будем ковать мечи…» – Да на дорогах татей истреби, по рекам стражу учини, – продолжал князь. – Вокруг Москвы купцу, пешеходу страха не должно иметь. Пусть торгуют без зацепок. Надобно нашу землю от татей вовсе избавить, руки им рубить…

Князь помолчал.

– Кто из имовитых-то ненадежен, худые замыслы носит? – неожиданно спросил он, понижая голос.

– Так что… Я смотрю, что там или там… подозреваю – Алексей Хвост, – заикаясь, медленно ответил Кочева. – Злорад… То да се… Что ты ни сделаешь – ему, злоумышленнику, все не так. Туда-сюда… Двуязычит…

Князь нахмурился:

– У кого желчь во рту, тому все горько! Да, может, только и беды, что на глупые речи невоздержан, уста бездверны… Ты за ним поглядывай… Ну, пойдем в терем, – поднялся он. – К нам из Киева служить пришел боярин Аминь. Верно, почуял, где сила, иначе чего бы с насиженного места трогался?..

Они вышли в сени. Калита, бесшумно шагая, думал: «Надо привладеть землю Белозерскую… Внести за белозерского князя дань Узбеку. Станет князь сразу шелковым. А Юрьеву монастырю пожаловать грамоту – снять налоги с их земель и промыслов».

В тереме, дожидаясь князя, толпились люди. Нестройный гул их голосов сразу умолк, когда вошел князь. Старый, но еще очень крепкий боярин с белой, как пена, бородой поклонился ему, сказал густым басом, словно в бочку пустую дохнул.

– Приехал к тебе, великий князь всея Руси, бить челом в службу. Может статься, слыхал про боярина Аминя из Киева?

Все, кто был в горнице, переглянулись: «Вот как… Всея Руси!..»

– Еще бы не слыхать! – пошел навстречу Аминю Иван Данилович.

Обнимая его за плечи, восхитился: «Сущий Муромец! Ишь, грудища-то – не обхватишь».

Будто мимоходом, поинтересовался:

– Верно, не один прибыл?

– Да сотен пятнадцать народу привел и сына тож, слугами верными будут, – с достоинством ответил боярин и низко поклонился.

Он оставил насиженное место, потому что истосковался по твердой власти, прочности, устал от княжеских раздоров, от незнания, что ждет завтра, от запустения и смут.

– Рад, рад! – еще приветливее сказал князь. – У нас в почете будешь, не пожалеешь, что пришел. На первый случай жалую тебе Волоколамское: владей, пока служишь мне и детям моим…

Боярин Алексей Хвост побледнел от зависти: давно хотел иметь то владение.

Кочева все приметил – и эту бледность, и недобро вспыхнувшие глаза Хвоста. «Враждебник!» – уверенно решил воевода.

Князь опустился в высокое кресло в переднем углу, жестом позволил остальным сесть на лавки.

Бревенчатые стены, укрытые коврами, дубовый стол простой резьбы, широкие лавки с суконными подстилками – все это придавало комнате холодновато-деловой вид и словно подчеркивало, что хозяин хором не стремится к внешней роскоши.

Да и сам князь одет был в скромный, из темно-синего стенеда, кафтан с меховой оторочкой.

К Ивану Даниловичу приблизился круглоликий татарский мурза Чет, в крещении названный Захарием. Сохраняя важность, почтительно поклонился, сказал по-русски:

– Я, княже, с просьбой: дозволь на Ордынской улице склады мои огородить.

Калита удовлетворенно подумал: «Предки твои подлые жгли те места, что ты огородить просишь». Промолвил ласково:

– Никто тебе помехи чинить не будет – огораживай.

Вслед за Четом подошли переселенцы из Мурома – отец и два сына. Отец подтолкнул сыновей в спины: они пали ниц, да так и остались, словно уперлись лбами в пол, а старик, широкоплечий, с обветренным, точно вырубленным из дуба лицом, сказал натужно:

– Не оставь, великий княже, милостью: в Москву переселиться замыслили. На твою заступу и пособие надеемся…

Князь терпеливо выслушал старика.

– Землю отведу… – милостиво пообещал он. – На первое обзаведенье получишь топоры, гвозди. Пока на ноги станете, от податей освобождаю. – А про себя решил: «Позже свое возьму с лихвой». С доброй улыбкой смотрел на упавшего рядом с сыновьями старика: – Встань, встань… Нечего время терять, за работу принимайся!

Как-то вечером князь позвал дворского. Просмотрев книги, долго распекал за лишние расходы:

– Зачем свечей без меры накупал, кем к роскошеству приучен? Где же око твое хозяйское?

Жито уныло опустил утиный нос с бороздкой. Отчитав дворского, князь сказал хмуро, словно отсек что:

– Бориске в Кремле не место!

Жито удивленно выпучил и без того навыкате глаза, уставился на князя: «От любимца отрекается!»

Иван Данилович спохватился. Гася любопытство дворского, ровным голосом сказал:

– Отпускаю на обучение к мастеру колокольному Луке. Выдай из казны на устройство…

После разговора с Бориской о ниварях и потом, позже, в Орде, о письме Кочевы князь не мог преодолеть в себе неприязнь к юноше, и даже самоотверженность Бориски на татарском базаре не уменьшила этой неприязни.

Так и стояли в ушах слова: «С ними б судьбу разделил!» И разделил бы. «Как душу черни в княжеских хоромах не полощи – черной останется!»

Вспомнился и недавний разговор с Фетиньей. Когда сказал ей: «Оженю Сеньку на тебе», рухнула на колени, зарыдала: «Не губи сироту, не люб мне Сенька!» – «Не люб? Будто надобно, чтобы люб был! – Прикрикнул: – Натрещалась? Как смеешь отговор и пререканье делать? От дружка непокорливость переняла?»

А она, как полоумная, свое твердит: «Не губи, не люб Сенька! Не губи!»

Оборвал ее: «Слышал припевку! Хватит! Княжеской воле перечишь? Прикажу на цепь посадить!»

И вовсе спятила: с колен вскочила, глаза безумицы – такие у волчицы видывал, когда волчат защищала.

«Воля твоя, – хрипит, – можешь убить! Все едино за постылого не пойду… Это нерушимо, не пойду! Нет такого божьего закона!»

Можно б силой ослушницу под венец повести, да стоит ли из-за дурехи закон церковный рушить, разговоры вызывать лишние?

Он позвал Кочеву, строго приказал связать непокорную и отправить в самый дальний монастырь Покрова Богородицы: «Да никому в Кремле не сказывай, куда!»