Ханский ярлык - Изюмский Борис Васильевич - Страница 10

Отряд пошел рысью. Вдали показались избы селения.

СТЕПАН БЕДНЫЙ И АНДРЕЙ МЕДВЕЖАТНИК

В темный вечер в урочище Подсосенки, под Москвой, кто-то постучал в дверь избы Степана Бедного. Степан, открыв дверь, вгляделся – за дождем ни зги не видно.

Порог переступил Андрей Медвежатник.

– Бог помочь, сосед! – приветливо сказал он, снимая шапку с кудрей. – Не в пору гость – хуже татарина.

– Да пора-то не поздняя, заходи, – сдержанно предложил Степан, пропуская гостя вперед.

Андрей скинул зипун, сел на скамью у стола. Степан с порванным бреднем пристроился поближе к лучине, разложил каменные грузила, поплавки. Андрей взял в руки грузило, повертел – походило оно формой на веретено с трубкой, – положил на стол.

В избе было пусто и неуютно. Струйки воды текли на пол через худую крышу; под кучей тряпья спали на полу дети Степана; его жена Аксинья – изможденная, словно высохшая на солнце и ветру, – сидела с прялкой по другую сторону лучины. Пахло квашеным тестом, полынью, курным дымом. Бормотали во сне дети, промычал в сенцах телок.

В последние месяцы Андрей часто заходил к Степану, и они еще более сдружились: говорили о своих делах и невзгодах, о плохом урожае, недоимках и падеже скота.

Вот и сейчас они сетовали на это же.

– Князь приказал мед, в лесу собранный, ему приносить, – злой скороговоркой сказал Андрей.

– Да что мед? На наших землях скот запретили пасти, – возмущенно сверкнула глазами Аксинья. – Скоро и рыбу ловить не дадут!

– Уже не дают, – мрачно подтвердил Степан.

Долго перечисляли они обиды и несправедливости.

И за всем чувствовалось то главное, о чем пока еще не упоминали, но каждый держал в мыслях.

Первым начал Андрей. Глядя на Степана прямым, открытым взглядом, он произнес порывисто:

– Мне дед Онисим сказывал: когда-то в давние времена в Киевском княжестве народ кровопивцу-князя Игоря порешил.

Степан промолчал, только посмотрел на Андрея внимательно, а тот продолжил:

– За ноги привязали к верхушкам осин, разорвали супостата надвое.

– Христианское дело свершили! – не выдержав, одобрил Степан. – Бог не осудит, коли зверя кровожадного убьешь.

Они помолчали, словно прислушиваясь к однообразному жужжанию веретена. Тревожно метались по углам тени.

– В Тверском княжестве, сказывают, народ не только татар, а и своих бояр побил, – негромко произнес Андрей и поглядел теперь не на Степана, а на Аксинью. – И в Новгороде пожгли боярские дворы…

– Давно бы пора! – гневно повела черными глазами Аксинья, и пальцы ее заработали еще быстрее. – Страх берет: не было б Узбекова нашествия… Ну, да наш князь хитер да умен, отведет татар.

– От его ума да хитрости вишь как славно живем! – обвел Степан избу суровыми глазами. – На языке мед, а под языком лед. Что он, что Кочева… Живоглоты!

– Верно! – живо подхватил Андрей. – Его неспроста Калитой прозвали, нашими слезами кошель свой набивает! – И, нахмурившись, уже медленно продолжал: – Надысь слыхал от брата жены Трошки, подался князь в Орду, хана Узбека обхаживать: ярлык замыслил получить.

– Этот обведе-ет! – протянула Аксинья. – Может, полегчает, как от татар оградит. Баскаки б ездить перестали.

– Ярлык – то б и нам польза, – согласился муж.

– Без нас и от татар не оградит, а нам бы от него, обиралы, оградиться! – с горячностью воскликнул Андрей, и шрам на его лбу порозовел. – Степан Ефимыч, – продолжал он шепотом, пододвинувшись вплотную к Бедному, – поднять бы народ, перебить кровососов… Самое время ныне. Сила с князем ушла, Кочева мешковат: пока соберется… А черные люди с Гончарной слободы поддержат. Я оттоль недавно… Перебьем волков, добро, что они у нас награбили, отымем, по правде поделим…

Дождь сек крышу все сильнее; потрескивая, чадила лучина; червь-древоточец точил стену.

ДЕД ЮХИМ

Селение, к которому подъезжал небольшой отряд Калиты, оказалось десятью дворами на бугре. Трошка поскакал вперед – выбрать для князя избу почище да просторней, и скоро Иван Данилович уже снимал сапоги в облюбованной Трошкой избе.

Бориска остановился возле ветхих ворот с крестом и образом у верхней перекладины. Из ворот вышел кряжистый дед в сермяжных заплатанных штанах, полотняной рубашке и берестяных лаптях.

Зеленовато-белые волосы облепили его голову и лицо, густо иссеченное морщинами. Дед был не стар, а древен, но меж морщин его ясно светились спокойные, мудрые глаза. Достаточно было глянуть в них, чтобы понять: никого и ничего не боится дед. И на Бориску смотрел он сейчас так, словно видел позади него что-то такое, чего другим не дано было видеть.

– Разреши, деда, на постой? – попросил Бориска громко, думая, что дед глуховат.

– Да ведь не разрешу – все едино станешь! – усмехнувшись, ответил дед и начал открывать ворота.

– Ан не разрешил бы – за двором под плащом заночевал! – весело ответил Бориска.

В глубине двора стояла приземистая изба из бревен, обмазанных глиной; к ней притулился хлев, сплетенный из прутьев, правее избы виднелись низкий стог сена и колодец.

– Позволь, дед, коня покормить?

– Ну вот! – весело отозвался дед. – Только впусти, а уж и захозяиновал. Да шучу, шучу – бери!

Бориска привязал коня, вытащил из стога охапку сена, подложил ему.

– У тебя, деда, конь есть?

– Мы пешеходцы, – с горечью ответил тот. – Сироты… Заходи в избу, гостем будешь.

Парень деду Юхиму понравился: вежливый, видно, душевный – молодо-зелено!

Войдя в избу, Бориска снял плащ и огляделся. С детства знакомая картина: мох и пакля меж бревен, на окнах вместо слюды – холстины, пропитанные маслом, в углу сноп – будет стоять до весны, на потолке оконце-дымница открыто. Посередине на деревянном помосте печь глинобитная. В том месте, где дым выходит, потолок очадел, стал бурым. У стены глиняные горшки, оплетенные берестой, на деревянном ведре висит ковш. В избе чисто; даже лохмотья, валяющиеся на лавке, старательно выстираны.

– Садись, сынок. Звать-то как?

– Бориска…

Дед взглянул в лицо юноши, добро улыбнулся:

– Ну, стало быть, до конца борись-ка!

«Дедушка Лука точь-в-точь так говорил», – подумал юноша, и сразу на сердце стало тепло.

В избу вошли старуха и высоченный мужик в широких портах, с ведрами только что выкопанной репы.

– Внук мой единственный, Фрол, – кивая на него, сказал дед Юхим. – Было шестеро – молодец к молодцу, золотые руки, да пятерых татарва увела при находе Берка.

– Неужто пережил ты все это? – воскликнул Бориска.

– Все пережил. Батыгу видел… Да много ли в том радости – убийцу видеть, что засеял Русь костьми! Александр Невский через наше село проезжал – на Орду путь держал. Этот порадовал!

– Каков он? – встрепенулся Бориска, и глаза его загорелись.

– Светлый ум… – тихо сказал старик.

Он помолчал, словно боясь разговором отогнать дорогие ему видения.

– Помяни слово, сынок: сбросит Русь татар поганых… Неможно иго их терпеть, неможно! Рано ль, поздно ль, всем народом пойдем на цих… Только б князья не грызлись меж собой, силы съединили. К Москве б жались – самим лучше было… Иван-то, Данилы сын, хозяин твой, хоть и шкуродер, прости за прямое слово, а понимает время. В Орду наезжает с дальним умыслом…

Старуха зажгла лучину, стала возиться у печи. Фрол притих за перегородкой.

– И рад бы тя, Бориска, попотчевать, да окромя щей, ничего нет, – с огорчением сказал дед Юхим. – Сам видишь наш достаток: одна овчинка – и та с плешинкой…

– Да сыт я…

– Сыт ли, гладен ли, а нетути… – Он сокрушенно вздохнул. – Раньше бывало: что есть в печи – на стол мечи. А теперь в печи пусто. Маломочны стали. Татарам давай, князю твому давай, Протасию давай… А нонешний год – неурожай. В прошлый голод лист ели, кору березову, шелуху толкли, даже мох с соломой мешали. Псина на деревне вывелась. Вон, слышишь… Одна-единственная осталась.