Разбойничий тракт - Иванов-Милюхин Юрий Захарович - Страница 2

Дарган зыркнул исподлобья на малолетку, пригнувшегося к холке коня, и поудобнее перехватил деревянный черенок пики. Как всегда перед схваткой, по коже у него пошел гулять нервный зуд, а челюсти намертво стянулись.

– Лавою-у-у… пош-ше-ел-л! – гаркнул сотник.

Хорунжий вскинул над строем цветастое полотно и пустил скакуна мелкой рысью вслед за командиром. Знамя развернулось, заполоскалось на ветру, увлекая за собой ряды всадников. Дарган даже не пошевелил поводьями, его кабардинец сам перешел на тряский бег. Слева от сотни замелькали красные башлыки и лес пик кубанцев в белых папахах, остававшихся пока на местах. Их черед еще не пришел.

Кони выбежали на зеленый луг, прибавили ходу. Впереди, на склоне пологого холма, засверкали огоньки выстрелов, поднялись к небу комковатые клубы белого дыма от пушечных залпов. Нужно было за считанные мгновения проскочить открытое место, чтобы на полном скаку врезаться в ряды противника и заработать шашкой налево и направо. Без понуканий лошади перешли в галоп, вскоре от дыма и грохота глаза их вылезли из орбит, и они понесли всадников, не разбирая дороги. Ряды сломались, сотня рассыпалась по полю, как горох из мешка. Воздух прорезал пронзительный свист, которым терцы подбадривали себя вместо русского «ура».

Дарган обернулся на летящего за ним малолетку, хотел было напомнить ему о приказе, но увидел, как тот по-лошадиному вытаращил глаза и раззявил рот, крича что-то несуразное, и понял, что вразумлять казачка сейчас бесполезно. Он выругался и заметил вдруг, как сорвалась навстречу казакам лавина тяжелой кавалерии неприятеля. Вперившись в нее зрачками, Дарган отобрал жертву – огромного кирасира на могучем скакуне, похожем на лошадь былинного Ильи Муромца. Приподняв пику, он направил ее острие не на панцирь, а под подбородок противника. Бывалый казак помнил про толщину и прочность кирасы неприятеля, и теперь пойти напролом его не заставили бы никакие обстоятельства.

Сколько раз за последние два года наконечник его пики соскальзывал с вражеских доспехов, предоставляя жизни повисать на волоске, столько же раз Дарган снова и снова пытался проткнуть их, накапливая опыт и расплачиваясь за него рубцами на теле. Но всякий раз оказывалось, что французский доспех сделан на совесть.

Глаза казака видели только кирасира, уверенно несущегося на него, мир перестал существовать, он сузился до пятачка, уместившегося под вражьим шлемом с высоким гребешком. Когда до противника оставалось не больше двух с половиной сажен, Дарган повел копьем влево, а уздечку рванул вправо, заставляя коня завернуть голову едва не на собственную спину. Он знал по опыту, что конь, в спокойной обстановке выполнявший команды беспрекословно, в горячке боя мог его не послушаться, вгрызаясь зубами в груду тел и не ощущая собственной боли. Сейчас же он с жутким всхрапом прыгнул в сторону, и острие кирасирского копья, направленное в сердце казака, лишь порвало рукав на черкеске, зато широкий наконечник казачьей пики угодил как раз под квадратный подбородок француза, проткнул горло насквозь и выперся из затылка. Кавалерист вместе с русской пикой вылетел из седла и всем телом ударился о землю.

Дарган не оглянулся, он даже не чувствовал, что нервная дрожь, бившая его перед наступлением, уступила место звериному азарту, им овладела только жажда крови, жажда мести за погибших друзей, так и не увидевших стен знаменитого города Парижа. Выдернув из ножен шашку, он бросился на следующего противника, успев срубить ему голову раньше, чем тот его заметил. Но третий всадник в шлеме, разукрашенном перьями, наверное, старший офицер, а то и целый генерал, приготовился подравнять плечи ему. Попыхивая ослепительно сверкавшей на солнце сабелькой, француз упорно приближался на расстояние удара.

Вокруг вертелась настоящая карусель, не представлялось возможным разобрать, чья лошадь подталкивала родного коня на орущие и ржущие окровавленные обрубки, не было и мгновения, чтобы оглядеться вокруг и оценить обстановку. Дарган лишь интуитивно чувствовал, что следом упорно пробирается потерявший рассудок малолетка из пополнения, прибывшего из станицы Стодеревской, откуда был родом он сам.

А кирасирский военачальник напирал. Вероятно, он видел недавние подвиги казачьего урядника и во что бы то ни стало решил его уничтожить. Как бы походя он отхватил руку казаку, махнувшему в его сторону шашкой, срубил потерянного кем-то малолетку, не стал церемониться и с загородившей дорогу лошадью, полоснув ее лезвием по горлу.

Дарган принял вызов. Этот потомок русских старообрядцев, испокон веков живущих на левом берегу Терека, и дерзкого джигита из чеченского тейпа, посватавшего его прабабку, был заводным парнем. Зрачки его вспыхнули бешеным огнем, губы растянулись в белую линию, руки стали горячими от прилива силы. Он выбросил шашку перед собой и закрутил ею, создавая подобие сверкающего круга, чем возбудил противника еще больше. Тот заставил огромного коня грудью расшвырять лошадиные крупы с человеческими тенями на них и продрался на расстояние удара, поймал момент, приподнялся в седле, со свистом рассек воздух саблей.

Казак едва успел отклониться, светлая линия на миг отрезала его от мира, принудив по-иному взглянуть на действительность. С ответным ходом он тоже опоздал, противник снова был начеку. Будто издеваясь, кирасир закрутил саблей сплошной стальной круг, точно такой же, какой перед этим показал Дарган. Он джигитовал с такой ловкостью, словно всю жизнь прожил у подножия Кавказских гор, при этом улыбаясь во весь большой рот на красивом усатом лице. И это его умение вкупе с наглой усмешкой отрезвляло, призывая казака к проявлению не только смелости, но и разума. Дарган осознал, что с подобным врагом ему вряд ли удастся справиться, он зарычал по-звериному, извлекая из глубин души новые силы для защиты теперь уже собственной жизни.

Рослый кирасир явно измывался над противником, он видел, что тот не только слабее физически, но, может быть, сломлен и духовно. Скорее всего, он никогда раньше не ведал поражений – такими уверенными выглядели его действия. Как бы в подтверждение своего искусства француз резко качнулся в сторону, срубив голову еще одному терцу, и тут же сверкающий круг перед ним вспыхнул опять, подсвеченный посередине брезгливой ухмылкой, словно для издевки. Сплошное колесо стали неумолимо приближалось, и не было силы, которая остановила бы его вращение.

Дарган закричал, забил каблуками под брюхо коня, заставляя того ускорить смертельную развязку. В ярости он выхватил из ножен кинжал, метнул его в противника, прямо в его ухмыляющийся рот, и вдруг заметил, что ослепительный веер, которым как бы обмахивался кирасир, неловко сложился, враг левой рукой попытался вырвать кинжал, застрявший в скуле. Это продолжалось всего несколько мгновений, кирасир выдернул лезвие, отшвырнул его от себя и в бешенстве оскалил зубы. Прежде чем лишить врага жизни, он снова был готов поиздеваться над ним, но теперь с еще большим наслаждением.

Но он просчитался, именно этого моментального росчерка времени как раз и хватило Даргану, чтобы концом шашки дотянуться до холеного лица и полоснуть по нему ото лба до подбородка, а затем без замаха пустить лезвие под края медного шлема, как бы подравнивая впечатляющий выступ на широких плечах. Голова кирасира с удивленными глазами на мгновение задержалась на одном из эполетов, а потом скатилась по доспехам на холку лошади, заставив ту с утробным ржанием отпрыгнуть в сторону. Туловище врага еще качалось в седле, оно не спешило покидать пригретое место, но ярость Даргана была такой сильной, что он не мог оставить его в покое. Всадив в бока кабардинца каблуки сапог, он привстал в стременах и начал рубить мощное тело с плеча, стараясь развалить его до основания вместе с блестящей кирасой. Нанеся с пяток бесполезных уже ударов, он все-таки опомнился, смахнул рукавом черкески обильный пот и повел по сторонам вылезшими из орбит глазами.

А вокруг кипела битва. Казаки яростно уничтожали врага, которому не удалось преподнести им последний урок французской доблести. В лицах отборных конников непобедимой когда-то французской кавалерии уже отсутствовало былое нахальство, уже рубились они не за славный город Париж, а старались сохранить только свои жизни. И этот страх на самом деле дерзкого и беспощадного противника вызывал не великодушие к нему, теперь явно побежденному, а новые приступы бешенства. Зеленую траву окрасили ручьи крови, усеяли головы, руки и другие части человеческих тел, выглядывающие из-под лошадиных трупов. Метались осиротевшие кони, крики раненых перекрывали дикое ржание, а казаки и не думали прерывать бойню. Для них теперь имела значение только смерть врага.