Энергия подвластна нам - Иванов Валентин Дмитриевич - Страница 40

Тёмная горница в доме председателя лебяженского колхоза встретила Алексея Фёдоровича огненной точкой горящей папиросы. Николай не спал.

– Ну, Алёша, как прошла твоя лекция?

Освежённый и несколько успокоенный быстрым движением в ночном, прохладном воздухе, старший брат ответил:

– Я, кажется, сказал то, что хотел. Ты знаешь, я в первый раз говорил перед такой аудиторией. Но я чувствовал, что меня понимают. Ты понимаешь, я чувствовал, что каждое моё слово доходит… Почему ты не спишь? Плохо себя чувствуешь?

На светящемся циферблате ручных часов стрелки показывали время за полночь. В темноте было слышно, как Николай натягивал сапоги. Он ответил:

– Просто здесь душно. Я хочу покурить на улице.

Братья вышли вместе. Над спящим селом в небе мерцали звёзды. Братья сели на широкую скамью у забора.

– А ты не хочешь спать? – спросил младший.

– Нет, я чувствую какой-то подъём. Дай мне папиросу!

– Смотри, не приобрети дурной привычки! – пошутил Николай.

Алексей Фёдорович курил, неловко держа папиросу. В густой темноте ничего не было видно, кроме двух красноватых точек.

– Сколько времени, ты думаешь, мы пробудем здесь, Алёша?

– Отец сказал мне, когда я говорил с ним из Н-ска, что он даёт мне отпуск и просит меня пробыть здесь недели две. Он хочет, чтобы я отдохнул и привёз тебя здоровым.

– Давай подводить итоги, – предложил Николай.

Собственно говоря, почти всё было окончено. После прочтения записей в книжке Николая Павел Иванович ежедневно выставлял сторожей на озере, но ничего особенного там больше не наблюдалось.

Братья решили сменять сторожей, чередуя дежурства на время остающихся лунных ночей. Следовательно, через несколько дней можно будет уехать. Завтра должен прибыть лаборант от Станишевского для приёма растений, преждевременно потерявших хлорофилл, и останков погибших птиц.

Отчёт готов, результаты анализов послужат потом приложением к нему. Главное – это описание наблюдений.

Старший знал многое, ещё не доступное младшему. Но Алексей уехал из Москвы до возвращения Степанова из Красноставской.

– Отец решит, – говорил Алексей Фёдорович, – у меня есть много мыслей и предположений, но ты знаешь, я не люблю игры воображения. Нужно уметь себя ограничивать. Всему своё время.

Алексей помог брату в окончательной редакции отчёта. Изложение обладало теперь должной полнотой. Наблюдения Николая Сергеевича были очень ценны.

– Как великолепно, что я здесь оказался! – говорил он.

Следовало завтра отослать доклад.

– Полуночники! – с этим приветом из темноты, начинавшей чуть светлеть, появился Павел Иванович.

– А ты не полуночник, командир? – отозвался Николай.

– Председатель колхоза может спать или не спать в любой час ночи. Это его дело. А вам кто разрешил?

Павел Иванович сел и, переменив шутливый тон на серьёзный, спросил:

– Всё о том же итоги подводите? Обсуждаете?

Выслушав, задал ещё вопрос.

– Как письмо пошлёте, а?

И, не получив ответа, вдруг неожиданно и непривычно для братьев, язвительно, вызывающе поддразнил:

– А вы поручите вашему гражданину милому, Заклинкину?..

Алексей Фёдорович счёл долгом заступиться:

– Поручить ему я, конечно, не собираюсь. Я его не знаю… Но вы его невзлюбили! За что же? Бесцветный, но безобидный человек.

Павла Ивановича прорвало:

– Эх, Алексей Фёдорович! Мы здесь по-колхозному судим, по-колхозному! Или любим, или не любим! Вы что же думаете? На вас люди не смотрят? Не беспокойтесь! В каждом доме скажут по два слова – и полная характеристика! Я споткнусь – мне заметят… Да я не про себя говорю. Вот, к примеру, Николай наш. Вы думаете, его здесь принимают с моих слов? Нет, я тут ни при чём. Его здесь ценили, мерили, весили по-своему. Он нам прошлой осенью советы давал по строительству. Толково вышло. Ему записали. Любит он в камышах наших комаров своей кровью кормить? Охотник? Понятно! Нашу степь любит? Понятно! Ему у нас двери открыты. В любой дом войдёт – за стол посадят, спать положат. Вот вы у нас несколько дней. Вам, Алексей Фёдорович, первое слово уже записали. Лекцию прочли? Завтра запишут второе. Поживёте ещё, запишут третье – и баста! И в самую точку попадут, будьте уверены! Я вас знаю, но я тут ни причём. У нас народ вольный, на слово не верит. А вот такая штучка, как ваш (он резко нажал голосом на слово «ваш») знакомый… Сразу как бельмо на глазу! Охотник? Врёшь! Ружья не держал и не хочет. Инженер? Фёдор полуграмотный больше его в десять раз знает! Ещё сказать? Хватит! У нас таких ценят с первого взгляда! Таким по курортам шляться! Чего он к вам привязался? Чего он сегодня шатался на Большие Мочищи?

Здесь «командир полка» прервал свою речь и достал папиросу. Огонёк спички в неподвижном воздухе осветил резкий профиль и сердито сдвинутые брови. – Так как же будем? Что же вы решите с письмом?

Братья молчали, не находя ответа.

– Так вот вам, друзья и мои дорогие гости, – Павел Иванович сказал это сердечно и тепло, – здесь я командир полка и я за всё отвечаю! Ваше письмо дойдёт, самое позднее… послезавтра. А там дальше, – завтра посмотрим!

Последние слова опять кому-то грозили.

Итак, сам того не подозревая, молодой инженер Анатолий Николаевич Заклинкин был взят на замечание!

Всё поведение, все жесты, слова и манеры гражданина Заклинкина были фальшивы в новой для него обстановке. Анализ, данный Павлом Ивановичем Кизеровым, был безупречно прост и ясен. А вывод? Этот вывод сам Заклинкин сделал мгновенно!

Дома обоих Кизеровых – председателя колхоза и кузнеца – стояли рядом, разделённые только дворами. Разбуженный в тишине ночи шумом быстро проскочившего и резко затормозившего автомобиля, Заклинкин вышел во двор и задержался там. Пока он стоял и почёсывался, до него донеслись звуки голосов братьев, усевшихся на скамью.

В густой темноте, неслышно ступая босыми нотами, Заклинкин пробрался вдоль забора, притаился, отделённый от братьев только досками, и подслушивал, сначала спокойно, а потом с восторгом! Он многого не понимал и с жадностью запоминал, повторяя про себя услышанное. Какая удача! Какая удача!.. Как всё замечательно получается!

Но когда к братьям подошёл и заговорил бывший командир полка, председатель колхозной артели, Заклинкин начал дрожать, как в ознобе. Его обдало холодным потом не только от содержания речи, но и от гневного тона Кизерова. Заклинкину уже казалось, что петля душит его. Он уже видел себя схваченным этими грубыми мужиками. Они душили его – умного, ловкого, способного, красивого! Он внезапно вспомнил пощёчину, полученную от Агаши…

Когда трое людей ушли в дом, Заклинкин ненавидел их дикой злобой крысы, попавшей в капкан. Он вернулся в честный дом кузнеца и солдата Кизерова Фёдора, улёгся и, дрожа от страха и злости, воображал, что бы он с ними сделал, со всеми: с братьями, с Павлом Кизеровым, со старой Фёклой, с Шурой-Сашурой, с Агашкой, со всем этим колхозом, с этими идиотскими врачами. Уж он бы их и руками, и ногами, и зубами, и ножом, и клещами, и огнём!..

И его жадное дыхание отравляло мирный сон трудовой семьи. Но за что? За что? А как же! Ведь они могли помешать ему! Ведь они уже мешали ему надевать каждый день новые костюмы, обувь, кутить в ресторанах, бездельничать, жить лёгкой наживой! Они мешали ему жить!

Несколько успокоившись, Заклинкин стал рассуждать. Главное – это скорее уехать. Вряд ли его могут здесь задержать, – что здесь могут знать? Ведь он ничем себя не: выдал… Но своим лисьим инстинктом Заклинкин чувствовал прямую угрозу себе в словах председателя колхоза и окончание его монолога понял лучше, чем занятые своими мыслями братья. Завтра, вернее сегодня, – в дорогу! Оставаться не было смысла. Он разведал в несколько раз больше, чем было приказано. Не только премия – его ждёт сверхпремия! И там, в столице, можно будет «переменить» кожу, – это Щербиненко обещал устроить. Ведь ему ещё два года «работы», а там обещано – за границу и новое гражданство.