Русь Великая - Иванов Валентин Дмитриевич - Страница 38

– Тебя на Русь потянуло, – шепнул, подсказывая ответ, князь Всеслав.

– Охо-хо, – вздохнул Антоний, – быстр ты умом. Я такого не говорил никому, никогда.

– Иль неправда? – опять шепнул Всеслав.

– Правда, правда, – шепотом же отозвался инок.

Они сидели рядышком на посеревшем, как храмик, бревне. Откатилось оно к обрыву, когда строили, так лишним и осталось. Князь Всеслав сошелся с пещерниками в годы своей дружбы с Ярославичами. С удивительного своего киевского вокняженья он сделался здесь частым гостем. Ближе всех он стал с Антонием, не брезговали Всеславом и другие. Привечал чародея строжайший игумен Феодосий и ученый Никон, который недавно отправился послужить богу в Тмуторокань.

– Правда твоя, правда, – погромче повторил Антоний и усмехнулся. От улыбки сероватое лицо инока в серой от седины бороде будто помолодело. И он, все веселее смеясь, потыкал князя в колено тонким, кривым пальцем. – И все-то ты шутишь, князь, все-то играешь с людьми. – Зашептал вдруг. – И я за тобой. Скажи, что тебе? Весело в души заглядывать, что ли?

– Что за заглядка?! – возразил Всеслав. – Диво ли русскому русского понять! Вот ведь оно, перед нами!

Всеслав показал на Киев, бывший с горы весь виден, а потом выкинул руки, будто поднося собеседнику на ладонях лесистый скат к Днепру в бронзово-желтой листве, и речные воды, разрезанные островами, и тот, другой, берег реки в поздней, закатной красе умирающей листвы, с черными средь нее вкрапленьями сосновых рощ, с прозрачным простором осенне-светлого воздуха, в котором, как по заказу, явились, трепеща в тяге на юг, треугольники пролетных гусей.

– Я-то любечский, – сказал Антоний, – у нас там-то места не такие. Горы нету, озера. У нас и ель растет. На болота выходит елка. Болеют, вершинки сохнут, а живут. Одна упадет, умрет, стало быть, другая поднимается, дочка там или сынок, не знаю, как назвать.

– Хочется тебе Любеч повидать? – спросил князь Всеслав. – Близко же. Дам тебе лодью, коней, провожатых. Святослав мне не друг, сам бы тебя проводил – для своей души. Меж Десной и Днепром земля похожа на кривскую мою землицу.

– Спаси тебя бог за доброту, князь, не надобно мне туда. Оно все со мной. Как бы пояснить… Притчи я не мастер сочинять, а притча лучше всего объясняет. Я, к примеру, по-гречески говорю, читаю, как по-русски, молиться же не умею по-гречески. На Афоне пел с иноками по-гречески. Немые молитвы по-своему возносил. Вот оно, – и Антоний коснулся уха, – родного требует. Глагола нашего. Глагол в сердце, в душе… Не гневись, понятней сказать не умею. Но ты ж погоди. Все ты меня отводишь. Нет тебя – помню. Прискачешь – на другое свернем, я и забыл.

– О чем же ты хочешь спросить, друг-брат?

– Про волка. Говорят, ты волком оборачивался. Это грешно. И больше такого не делай, душу погубишь навечно.

– Пусть говорят, – отозвался Всеслав, вставая с бревна. Был он ростом высок, широк, силен. Той же богатырской породы, что Святослав Ярославич, Ростислав Владимирич и подобные им. Про таких сказано: силушка живчиком по жилкам переливается. Их собрать бы тысячу, весь мир завоюют. – Глянь на меня, – продолжил Всеслав, – где ж мне в волчью шкуру рядиться? Разве в медвежью! Да и медведя такого поискать.

– Да и все-то опять-то ты шутишь, – всерьез погрозился Антоний. – Я на Афоне встречал ученых иноков. Перед их великой ученостью я – как лягушка перед быком. Они допускают, что кудесники, отведя людям глаза, даже в мышь превращаются.

– К чему спорить, – согласился Всеслав, усаживаясь рядом с Антонием. – Давай по-другому речь поведем, что нам с тобой мудрецы! Ты, мир повидав, испытав его чистой душой, истинно веришь в такое?

– Могу верить, – серьезно возразил инок. – Бог все может допустить, а меру божью человек не знает. Со мною бывает даже на молитве. Вдруг будто приподнимусь над землею. Или – виденье, человек, которого никогда не видал. Гляну – на глазах моих он меняет обличье. Является непонятный урод, зверь. Что, ж ты скажешь! В пещерке ночью некто подходит, стоит рядом. Я сплю, но чувствую – кто-то есть. Открою глаза – зги не видно, тишина, будто в живых я один во всем мире. И он, кто рядом стоит… Помолюсь про себя и засну: бог-то видит все.

– Сильна твоя вера, – согласился Всеслав, – ты можешь горе приказать – пойдет. Не пытал себя?

– Нет, – отрекся Антоний, – и не буду. Подобное есть испытание бога и соблазн себе. Кто я, чтоб подобного требовать!

– Справедливо судишь, – согласился Всеслав. – О себе скажу. Бредни людские и сказки, будто ведомо мне тайное средство делаться волком. Но люди верят. И я им не препятствую верить. Кроме тебя, никто не посмел меня спросить. Другое у меня есть. Иной раз я без слов понимаю, что в душе человека. Часто мне удается, сильно чего-либо от человека пожелав, завладеть его волей без слова, без понужденья. Иные слушаются моего взгляда. Кровь из раны могу остановить, но не из всякой. Чужая боль мне бывает послушна; прикажу – и снимаю боль.

– Дар у тебя есть, – сказал Антоний.

– И у тебя есть, – сказал Всеслав, – но ты им не хочешь владеть.

– Не понял я тебя?

– На месте сидишь. Страдаешь во имя страдания. Плоть убиваешь своими руками. Своего спасения ищешь. Разве ты его не найдешь в миру?

– Христос сказал: кто во имя мое не оставит мать, отца, жену и все драгоценное для него на свете, тот недостоин меня, – возразил Антоний.

– То сказано в духе, – ответил Всеслав. – Разве же он указал отрекаться от мира! Он же требовал, чтобы люди бесстрашно бились за правду Христову. Чтобы ставили правду превыше всех привязанностей.

– Думал я, продолжаю думать и ныне, терзая свою душу, – сказал Антоний. – Я слаб. Избрал путь по своему малосилию. Ты меня не вини, прости. Лучшего сделать я не сумел. Спрятался, говоришь? Я не спорю с тобой…

– Отче, отче, – обнял Всеслав монаха за плечи, – бродим мы, ищем мы. И ты меня прости за упреки никчемные. Лежали они у меня на душе, а я тебя люблю. Но не слаб ты. Здесь вы – богатыри. Правду же о каждом из нас узнаем мы, как видно, лишь на Страшном Суде. Давай о другом поговорим.

– Куда ж нам от себя деваться? – возразил Антоний. – От себя не убежишь. Мучаешься, княже?

– Да. Не выгонял я Изяслава, вече его изгнало. Вече меня князем поставило – я не просил. С запада Изяслав придет с поляками. Из-за Днепра пойдут Святослав со Всеволодом.

– Мы за тебя молимся, ты русской крови не лей, – попросил Антоний.

– Уходить мне из Киева не хочется, – сказал Всеслав. – Оставаться? В народе у меня нет врагов. И друзей нет. Мне тут – что нынче нам с тобой под осенним солнышком: светит, да не греет. Комары с мошкой не гнетут, зато нет уже ни гриба в лесу, ни ягоды. Силой держаться? Силы моей недостанет против троих Ярославичей.

– Нехорошо силой-то, – заметил Антоний.

– Нет, хорошо, – возразил Всеслав. – Ты, отреченец мира, один силен твоей силой. Я думаю не о насилии, не о понуждении. О согласии думаю.

– Князь, князь! Не отличить нам силу от насилия. Не дано человеку такого знанья. Потому и цепляются все за дело, смысл же его ищут потом. Взял – прав. Не взял – не прав, зато будешь прав, когда возьмешь. Суета это. Каждый себя убеждает – я прав. Без правоты никто жить не может.

– Все ищут, как умеют, а решает меч, – убежденно сказал князь Всеслав. – Погляди на наш мир! Греческая империя не первый век насмерть бьется с турками и арабами. Бьется с болгарами. С италийцами. Там – вот так! – Переплетя пальцы, Всеслав показал, как одна рука ломает другую. – И остановиться им нельзя – тут же свалят на землю и разорвут. На западе, у края, где Океан, франки-нормандцы с папским знаменем завоевали Британию – остров громадный – и жителей между собой делят, как скотину, считая по головам. Франки бросаются один на другого и упавшего душат сразу. В Испании четвертая сотня лет идет, как испанцы режутся с арабами – маврами. В Германии великие владетели дерутся между собой, дерутся с собственным императором Генрихом, четвертым этого имени. У наших братьев по крови, ляхов и чехов, резня постоянная. И Литва давит на них, давит на Полоцк мой. У свеев, у норманнов, у датчан нет покоя. И воюют они зло, их порода пощады не дает и не просит.