Чистильщики - Иванов Николай Федорович - Страница 8

– В монастырь ушли, товарищ командир.

– Брать. Будем брать это белогвардейское гнездовье.

– Там неприступные стены и, говорят, подземные ходы на пятнадцать километров.

– Мы обязаны их взять, потому что они уносят с собой остатки золота Колчака. А монахов с попиками, если станут оказывать сопротивление, – к стенке!

Ох, славно гуляла Россия на собственном пепелище. Гвардия белая – конница красная. Братья лесные – атаманы степные. Правители дальневосточные – гавроши перекопские. Штурм – отступление.

Зато – идея на идею.

Слепо и бешено крутилась гражданская кровавая муть, поднятая царской бездарностью и большевистским экстремизмом. А посреди – Отечество.

– Вперед! – взвил «свечку» на своем гнедом командир в истрепанной за войну буденовке.

На фоне закатного солнца головной убор стал схож с богатырским шлемом. Собственно, под эту традицию он и замышлялся для воинов русской армии, но революция помешала выслать шеломы на фронта первой мировой. Склады с мануфактурой оказались в руках красных, и богатырями стали они.

Они и побеждали.

… Побеждал в конце уже семидесятых годов в схватке с китайцами во дворе шаолиньского монастыря и Максим Трофимов, прозванный здесь Сирой Хоси – Белой Звездой. Он оказался первым русским, кому прислали специальное именное приглашение «у-бинь» для сдачи экзамена и доверили переступить порог знаменитого монастыря в качестве бойца. Неудивительно, что собравшиеся во дворе китайцы жаждали его поражения хотя бы потому, что противник – не желтый, что разрез глаз у него другой, что он не так садится на землю и воспитывался не в буддийской семье. Что вообще осмелился выйти против настоящих бойцов, а правую руку при поклоне – о неуч! – сжал в кулак.

Максим явственно услышал тогда цоканье – единственное, что позволили пока себе китайцы сделать в знак неодобрения и удивления при его поклоне. Повернули взоры к его наставнику, и дядюшка Ли утвердительно кивнул: его воспитанник имеет такое право.

И ведь имеет! Восемь лет потребовалось Максиму для подобного кивка. Восемь лет с того момента, когда после первых, еще закрытых соревнований среди динамовских команд по карате к нему, занявшему второе место, подошел опрятно одетый китаец и пригласил к себе в гости.

В котельной, на окраине Москвы, которую обслуживал дядюшка Ли, и произошла встреча, перевернувшая представление Максима о борьбе. Хозяин встретил его молча. Молча подвел к свече, укрытой листом оргалита. Зажег ее. Отойдя на несколько шагов, сделал движение рукой, после которого пламя за стеклом затрепетало и погасло. Затем указал на боксерскую грушу, висевшую посреди помещения, – держи. «Сейчас улечу с ней на улицу», – подумал Максим, обнимая наполненную мокрым песком кожаную тушку.

Никуда он не улетел. Удар оказался настолько резким и коротким, что Максим остался стоять, не шелохнувшись, но зато под ладонями словно пролетел смерч – песок вздыбился и перевернулся.

– Завяжи, – подал китаец Максиму черную повязку для глаз.

Сам для верности затянул потуже узлы, собрался и подал команду:

– Нападай!

Пять минут Максим прыгал вокруг ослепленного китайца, но не смог произвести ни одного удара: дядюшка Ли словно имел еще две пары глаз и столько же пар дополнительных рук. И когда спала повязка, Максим снял с себя красный пояс, врученный после победы на соревнованиях, с которым он пришел в гости, опустился на колени перед котельщиком и положил ленту у его ног:

– Учитель, научите меня всему этому.

Дядюшка Ли не стал поднимать его, лишь поправил:

– Хочу, чтобы ты запомнил главное: учитель у нас один – Бог. Я могу стать только наставником.

– А как быстро можно научиться этому? – Максим воодушевленно подбежал к тренировочной груше, обнял ее. Ему шел восемнадцатый год, но жизнь казалась стремительной, и он уже боялся не успеть чего-то.

– У нас в Китае всем желают десять тысяч лепестков роз – это лучшее число для бессмертия, – туманно отозвался дядюшка Ли.

Но Максим догадался и обрадовался:

– Значит, мне нужно ударить по ней всего десять тысяч раз?

Но в самый удачный день тренировок, которые они начали в тот же вечер, он мог ударить грушу не более двухсот раз. Когда же руки слабели настолько, что не могли держать меч, цеп, нунчаки или копье, дядюшка Ли сердито бросал:

– Если слабы руки, будем тренировать ноги.

И усаживал его враскоряку над воткнутой в землю пикой. А над головой запускал мельницу из ножей – ни встать, ни присесть. Или чего стоили беспрерывные прыжки через меч в течение двух часов. Двух часов, хотя уже минут через сорок Максим ловил себя на мысли, что ему хочется сесть на острие, дабы прекратить мучение. Это не говоря о таких мелочах, когда каждый день ставили у стены и водили около лица ножом, мечом, пикой, изредка укалывая лоб, щеки, подбородок, – приучали не бояться блеска стали. Даже армия не спасла Максима от тренировок: дядюшка Ли отыскал его в подмосковных лесах, где квартировала Таманская дивизия, и заставлял убегать в самоволки, «лущить кору» – отрабатывать удары на деревьях.

Зато сам и сказал, когда можно сдавать настоящий, а не динамовский экзамен на борца. Пока в Монголии. Тайно.

Как пробирались через границу – история долгая. Но там Максима вывезли на горное плато и поставили в огромный круг, у черты которого расположились с плетьми бритоголовые монголы. На первом этапе и требовалось-то проявить лишь волю – выйти из круга, не дать забить себя до смерти.

Монголы тоже злобно усмехались: как ты, белый, посмел влезть в наше боевое искусство! И плети – Трофимов знал – для подобных испытаний готовятся специально: более года вымачиваются в ослиной моче и выдерживаются в конском навозе. Достаточно рассечь кожу, и рана может гноиться не то что месяцами – годами.

Тогда он получил всего пару рассечек и сумел вырваться из круга. А победить пару-тройку монголов труда уже не составило.

Вечером дядюшка Ли вырезал скальпелем мягкие ткани вокруг его ран и тем самым спас от долгих мучений. Но итог экзамена порадовал: несмотря на полное пренебрежение к новичку, экзаменаторы не изменили уважения к мастерству и мужеству и сразу присвоили ему третью ступень. Третью из семи существующих в Монголии. А она и позволяет при поклоне держать правую руку не как юнец – ладонью кверху, что означает готовность к восприятию материального, то есть учебы, а сжатой в кулак – я уже достиг определенного уровня мастерства и гармонии с природой, поэтому прошу уважать меня. Левая рука – да, эта открыта всегда, и ни один человек в мире не может ее сжать, потому что она означает гармонию духовную, а здесь предела совершенствованию нет. Но чтобы русский сжал даже правую ладонь…

Потому цокали языками в Шаолине китайцы и мечтали о наказании…

– Тебя постараются покалечить, – не пугал, но готовил к последствиям дядюшка Ли. – И тот, кто это сделает, войдет в легенду. Потому что победит тебя, белого, вздумавшего стать сильнее китайца.

– Я готов к бою, – упрямо проговорил Трофимов.

Единственное, что смущало на самом деле, – это бледный, особенно в сравнении с хозяевами, цвет кожи. В России загореть так рано невозможно.

– Знаю. И ты победишь. Но придется тебе трудно.

Трудно – не то слово. Когда за Максимом закрылись ворота, в огороженном каменной стеной дворе оказалось около двухсот человек. Настоятель храма, как и положено, восседал на небольшом постаменте. Вокруг него полукругом располагались эксперты по различным видам и стилям борьбы. Их мнение – весомо, но не окончательно: последнее слово остается за старейшинами, хранителями родовых стилей.

Им в первую очередь и кланялся Максим.

Зрители сидели вдоль стены, готовые по приказу настоятеля схватиться с Белой Звездой. А он сам, в серой рубахе с широкими рукавами, темно-зеленых шароварах и мягких тапках из буйловой кожи, стоял перед двенадцатью разложенными на земле пергаментными полосками, заменяющими экзаменационные билеты. И теперь лишь от него зависело, сможет ли он переместить узел пояса с правого бока на середину, что считалось в Китае равносильным сжатому кулаку монголов. Сумеет ли вообще выйти из шаолиньского двора, или его бездыханным или в лучшем случае покалеченным выбросят за стены настоящие бойцы у-шу.