Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович - Страница 36

— Я смотрю — ты на почту зашла, — проговорил Юрий. — Постоял, подождал. Что-то ты долго. Думаю, надо хоть поздороваться.

Наташа шла молча, сильно наклонив к земле голову, шагала быстро и всё прибавляла, прибавляла шаг. Юрий не отставал.

— Ну что тебе надо от меня?! — вдруг резко остановилась она. — Мне бегом бежать, чтоб ты отстал?

— Я б догнал, — проговорил Юрий, опуская виноватые, словно побитые, глаза.

— Я ж тебе всё давно сказала…

Юрий был в чистом рабочем комбинезоне, от него пахло металлом, станком.

За минувший год он нисколько не изменился, казался всё таким же долговязым, словно двадцатилетним парнем, смешливым и беспокойным, всё так же гулял у него, видимо, в голове «ванька-ветер», как выразилась однажды заведующая заводской столовой Руфина Ивановна. Только временами на него находило, когда он разговаривал с Наташей, непривычная серьёзность, и тогда он чувствовал себя неловко, то и дело переступал с ноги на ногу и будто не знал, что говорить.

Наташа боялась такого его состояния, догадывалась, что с ним, старалась наедине не встречаться.

Раза два-три, когда она работала ещё в столовой, он спрашивал её о Семёне, часто ли пишет, и, выслушивая скупые её ответы, искоса, стыдливо как-то, бросал взгляды на её тяжелеющий живот.

Когда она была уже в декрете, он заявился однажды к ней домой, принёс неизвестно каким способом добытые яблоки — много, целую авоську.

— Витамины. Полезно будет ребёнку.

— Зачем? Не надо, — сказала Наташа, всё же благодарная.

— Чего там…

Бабушки Акулины дома не было, она приболела и уплелась в больницу. Юрий сам вымыл над тазиком два яблока, подал Наташе.

— Спасибо, — сказала она, смущаясь своего огромного теперь живота.

И вдруг Юрий упал на колени, обхватил этот живот длинными руками, прижался к нему лицом. Наташа визгливо, по-бабьи, закричала, уронила яблоки, изо всей силы принялась отталкивать Юрия, за волосы оттягивала обеими руками его голову прочь, а он, не выпуская Наташу, целовал сквозь ситцевый халат её тугой живот и лихорадочно бормотал, как обезумевший:

— Наташа, Наташа… Люблю, люблю тебя! Это не Сёмкин, это мой ребёнок в тебе, это мой, мой…

Наконец она всё-таки вырвалась из его цепких и сильных рук, отбежала прочь, давясь обидой, гневом, рыданиями.

— Как не стыдно! Ведь Семён твой брат… родственник…

— Пускай! Я ненавижу его, ненавижу…

— Замолчи! — яростно закричала она, собрав все силы, какие могла собрать. И ухватилась сама за живот, чувствуя, как от крика он весь наполнился режущей болью.

От этого крика Юрий осел, съёжился и, как побитый, побрёл к дверям. Ей стало его жалко.

— Слышишь ты, Юрка, — сказала она жалостливо вдруг, забыв о боли в животе, подошла к нему, положила обе руки на его плечи, от чего он сжался ещё больше. И, будто чего-то вымаливая, проговорила: — Я Семёна люблю. Больше жизни. Ты это можешь понять?

— Понимаю.

— Если даже… если даже с ним случится что на войне, я, если от горя не помру, буду ему верна до старости… до самой смерти! Никого у меня больше не будет. Никого мне не надо. Понимаешь?

— Нет, — сказал на этот раз Юрий, глядя на неё действительно непонимающими, изумлёнными глазами.

— Всё равно… Тогда запомни хоть. Иди.

Он ушёл, больше Наташа не видела его до самого рождения Леночки. Когда выписывалась из роддома, он пришёл туда вместе с матерью Семёна Анной Михайловной, бабкой Акулиной и, когда Наташа вышла, а нянечка подала Анне Михайловне ребёнка, потребовал:

— Покажите мне.

Наташа сдвинула брови, на исхудавшем, измученном лице её проступила тревога, будто она была виновата в чём-то страшном, и вот сейчас Юрий произнесёт свой приговор, признает ребёнка за своего при всех, и тогда… Её даже опалила мысль: «Неужели он решился на такой чудовищный поступок?!» Но Юрий ничего не сказал, между ним и бабушкой Акулиной просунул свой крючковатый нос Колька Инютин, неизвестно как и зачем здесь очутившийся, и проговорил довольно:

— Вылитый Сёмка! Надо же!

— Это девочка, Николай, — сказала Анна Михайловна.

— Чего-о? — разочарованно протянул Колька. — Тоже мне…

— Бесстыдник! — прикрикнула Акулина Тарасовна. — Чего те тут? Ступай-ка.

После, когда Наташа перешла работать секретарём к Нечаеву, Юрий, встречая её где-нибудь на территории завода, первым делом спрашивал, как здоровье Леночки. Первым и последним, потому что Наташе было это неприятно и она торопливо отходила, чувствуя, что он обиженно глядит ей вслед, и понимая, что обижает его напрасно.

…Голоса, затихая, доносились со всех сторон, то с близких, то с отдалённых улиц, окон зацветало всё больше, будто сейчас была не полночь, а приближался рассвет. Они погорят немножко, думала Наташа, люди, вернувшиеся со смены, торопливо поужинают и, усталые, лягут спать. Одно за другим окна будут гаснуть, и вскоре всё большое село, как измотавшаяся за день хлопотливая хозяйка, вскочившая, чтобы встретить и накормить работников, снова будто приляжет и задремлет. Сон будет крепкий, но непродолжительный, через несколько часов уже прольётся рассвет, потом опять зацветут окна, но на этот раз от весёлых солнечных лучей, которые тугими снопами ударят в стёкла из-за каменных круч Звенигоры. А вскоре свежий утренний воздух расколет знакомый и всегда волнующий, до боли щемящий сердце звон Кремлёвских курантов, и с площади перед сквером Павших борцов революции, где укреплён на столбе радиодинамик, на всё село разнесутся отчётливые слова диктора: «От Советского информбюро…»

Так начнётся новый день, который будет не легче, чем вчерашний.

— Ты знаешь, Наташ… — Юрий, глядя вниз, колупнул носком грубого рабочего ботинка землю. — Я на фронт ухожу.

— Ты?! — невольно воскликнула Наташа, сразу же пожалев, что этот возглас вырвался.

Юрий скривил обиженно губы.

— А ты что же думаешь, одному Семёну положена такая честь?

— Почему одному? Там миллионы…

— Ну да, это я глупость сказал. Боже мой, сколько вообще человек делает глупостей!

Наташа пошевелила бровями, помолчала и вдруг резко и безжалостно сказала:

— А знаешь, Юра… не верю я в твою искренность.

Он усмехнулся, теперь кисло и едко.

— Почему же?

— Ну вот… не похож ты на отца. Совсем не похож. — Она помолчала и добавила всё тем же безжалостным тоном: — Не знаю я, почему ты на фронт решил… Мог бы и не идти, есть такая возможность. И тебе не хочется. Потому что ты боишься…

— Ты соображаешь… — Он схватил её за плечи сильными, привыкшими к железу руками, затряс. — Соображаешь, что говоришь?!

Неподалёку от того места, где они стояли, горела на столбе электрическая лампочка, свет едва доставал до Наташи и Юрия, и в полумраке бешено сверкали его глаза, а на простоватом, обычно добродушном лице проявилась, отчётливо проступила жестокость.

— Оставь меня! — вскрикнула Наташа, сбросила руки его со своих плеч. — Вот… теперь ты на себя похож. Такой… такой ты и есть.

— Какой?!

Оба они тяжело дышали.

— Душа у тебя чёрствая и жестокая.

— Спасибо, — выдавил он сквозь зубы, отвернулся. Большие и сильные его плечи торчали как-то одиноко и сиротливо. И это опять вызвало у Наташи чувство жалости. «Да что это я на него? — сама собой пришла к ней сочувствующая бабья, как она всё же понимала, мысль. — И в самом деле он сирота».

— Прости меня, — сказала она негромко. — Может, я не права, Юра… Прости.

— Что уж там… Валяй дальше. — Он по-прежнему стоял к ней чуть боком. — Всё равно последняя у нас с тобой… пресс-конференция. Задавай всякие вопросы…

— Мать как же твоя будет одна? — спросила Наташа, будто и в самом деле решила воспользоваться его разрешением, и, спросив, тотчас поняла, что вопрос неловкий и, может быть, неуместный по всему ходу и смыслу получившегося у них разговора.

— Она как-то лучше чувствовать себя стала. На работу даже устраивается. В районную библиотеку.

— Что ж, очень хорошо… Я пойду, Юра, мне пора.