Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович - Страница 28

Если бы всё это видел посторонний, ему бы показалось, что у заводской проходной поймали опасного злоумышленника. Но охранники действовали просто согласно инструкции.

— Иди, Наташа, — сказал и Савчук. — Потом мы с тобой подробно поговорим. А сейчас мы очень спешим.

— Ну хоть два слова! Это… он? Да? Он?

— Да, это твой отец.

— Как он… Господи! Как он выглядит? Скажите!

— Как! Нормально…

Так же никого не видя, шла Наташа назад. Она вошла в кабинет директора, захлопнула за собой обитую чёрной клеёнкой дверь и прижалась к ней спиной.

— Что такое?! — встал ей навстречу директор.

— Папа, папа! Он… Савчук говорит, что он в Наркомате работает. Я говорила, говорила, что он не виновен! — бессвязно выкрикивала Наташа, давясь слезами, потом качнулась к Нечаеву и уткнулась ему в плечо.

Не сразу Фёдор Фёдорович понял, в чём дело, а когда понял, усадил свою секретаршу за длинный «совещательный» стол, вытер ей, как девчонке, щёки своим носовым платком.

— Вот и хорошо, Наташа, — сказал он. — Давай-ка чаю попьём, а? Я сейчас сам заварю. Видишь, мы живём всё-таки по законам справедливости… Где у тебя заварка-то?

Говоря это, Фёдор Фёдорович вышел в приёмную, оставив дверь в кабинет открытой, включил там электроплитку, на которой Наташа всегда грела для Фёдора Фёдоровича чай, полез в шкаф, ища заварку.

— Сейчас мы почаёвничаем. Прекрасно, всё прекрасно, Наташенька. Дочка-то как твоя, Леночка, а?

Потом они пили чай, директор завода подробно и потому неумело расспрашивал о её житье-бытье, хотя всё прекрасно знал и без этого, о её муже Семёне, даже о бабке Акулине, у которой жила Наташа.

— А знаешь… А хочешь, мы отзовём твоего мужа с фронта? — неожиданно предложил Нечаев.

— Как? — удивилась Наташа, даже обрадовалась.

— Ну… это не трудно. Наш завод военный, нужны специалисты. Я напишу, мне пойдут навстречу.

Наташа молчала долго, глядя в остывающую чашку. Она вспомнила, как Семён год назад уходил на фронт. В мозгу зазвучали вдруг отчётливо его слова, когда они лежали на горячем песке речного острова: «Ты подумай сама вот о чём… Дед мой, Михаил Лукич, кто был? Люди помнят… Может, кто и забыл бы, да сын его Макар живой ещё… И отец мой, сама видишь, какой. Подумай — и поймёшь, почему я должен идти. Мама поняла, она заплакала, но сказала: „Иди, надо, сынок…“ Вспомнила и куличка, бежавшего у самой воды по мокрой полоске песка от настигающей его тени от облака. И как Семён следил за ним. Ещё вспомнила, как он уезжал на фронт, как медленно уползал поезд, обвешанный гроздьями людей, а за последним вагоном бежал он, Семён, а она, Наташа, смотрела на него и радостно думала, что он не догонит вагона, поезд уйдёт без него, а он останется, и они вернутся домой, и всё будет как прежде. Но Семён догнал вагон, к нему протянулись руки, ухватили его, затащили в чёрный проём вагонных дверей…

Всё это Наташа увидела вдруг перед собой как на живой картине, как в кино, а Нечаев не видел, потому что ничего этого не знал и не испытал. «И потому вот сказал это… это…» — мелькало у неё в мозгу.

Ещё молча она отрицательно качнула головой, а потом только произнесла:

— Не-ет… Невозможно это. Никак…

Нечаев, беспомощно и виновато следивший за ней, чуть отвернулся. И Наташа поняла, что он предложил это от доброты просто, и, если бы она согласилась, может быть, и отозвал бы Семёна с фронта, но навсегда бы потерял уважение к ней. И к Семёну. Они бы для него тогда перестали существовать. Как надо иногда немного, чтобы к тебе потерялось вот такое человеческое уважение, без которого и жить-то нельзя. Одно, всего одно слово… Но как ей сейчас не просто было удержаться от такого слова!

Неожиданно Наташа, сразу забыв о Семёне, ощутила в себе какое-то беспокойство, глянула на директора завода вопросительно и растерянно.

— Но почему отец… действительно не позвонил мне до сих пор? Не дал телеграмму? Не написал? Сколько дней прошло!

Её беспокойство передалось и Нечаеву.

— Да, да… Но он мог… уехать куда-нибудь. У них дел-то! Мог просто заболеть, в конце концов…

— Тут что-то не так! Тут что-то не так! — дважды воскликнула Наташа, поднялась, зажала виски ладонями. Ткнулась в один угол кабинета, в другой. — Я не могу… Я сама… сама должна поехать в Москву!

— Зачем же? Можно же телеграмму дать… Или давай сами позвоним, а? Ведь это просто!

— Ой! — воскликнула Наташа, побледнела вдруг, как стена. — Не надо!

Она выскочила в приёмную, села за свой стол, уронила голову и заплакала.

Минут через десять успокоилась, поправила волосы, глянула в зеркальце. Глаза были красными, припухшими. Ещё подумав о чём-то, встала и зашла к Нечаеву.

— Фёдор Фёдорович… Если можно, я домой… Леночку пора кормить.

— Конечно, конечно… Ты вообще можешь сегодня не приходить. Отдохни.

— Спасибо, — сказала Наташа. — И без меня не звоните в Москву. Мне просто страшно.

— Хорошо, Наташа.

Она вышла из проходной, не обратив внимания, что седоусый охранник, которому она машинально показала пропуск, что-то пробубнил, зашагала по пыльной улице к домику бабки Акулины, глядя себе под ноги, но ничего не видя на земле.

Бабка Акулина встретила её ворчанием:

— Ты, девка, матерь али кто? Извелась вся девчонка. Есть хочет.

Наташа молча взяла Леночку, вынула тяжёлую от молока грудь и дала дочери. Села у оконца и стала глядеть во двор, где копались в пыли куры.

Бабка, погремев у печки заслонкой, достала чугунок со щами, поставила на стол две чашки, положила две ложки.

— Ты что это, касатушка, ревела, что ль?

— Говорят… Мне сказали, что отец мой в Москве.

— Охтиньки! — Старуха всплеснула обеими руками. — Выпустили его с тюрьмы?

— Получается так…

— Ну и слава богу нашему! Справедливей он. Што ж теперь-то! К отцу, что ль, поедешь?

— Ах, не знаю! Прямо голова кругом…

Больше Наташа ничего объяснять не стала.

Покормив дочку, Наташа села к столу, пододвинула к себе чашку.

— Ты кушай, доченька, — суетилась добрая старушка, тоже присаживаясь, поклёвывала из чашки. — Тебе дитё кормить, молочко должно быть покрепче. А без вкусу ешь, молоко будет в грудях тонкое. Мальчонке бы ещё ладно, они, мужики, потом силу набирают. А женский род другое. Девке с пелёнок надо силу набирать внутрь. Девке рожать, род человечий продолжать…

Потом Наташа, почувствовав смертельную усталость, прилегла и быстро заснула, а когда прохватилась, в оконца уже били косые вечерние лучи. В доме не было ни бабки Акулины, ни Леночки, — видно, старуха вышла с ней погулять. Наташа, чувствуя в теле лёгкость, умылась и вышла во двор. Бабка Акулина сидела в тени у стенки, держа девочку на коленях. Та, выпростав ручонки, тянулась к бабкиному лицу, улыбалась. Старуха что-то тихонько бормотала, морщинистое лицо её было светлым и молодым в этот момент, и Наташа подумала вдруг, что настоящее-то выражение человеческого лица вот таким и должно всегда быть.

— Во-от и мамка встала-а, — проговорила старушка нараспев, не прекращая с ребёнком бесхитростной своей игры. — Мамушка твоя встала, Елена свет Семёновна, да-а… А мы есть опять хотим…

Наташа, улыбаясь, взяла дочь, расстегнула кофточку. Леночка сильно втягивала горячим ртом сосок, иногда больно прижимала недавно прорезавшимися зубками, но Наташе было приятно, и, когда дочь сосала грудь, ощущала полноту бытия и счастья. В эти минуты ничто не имело для неё значения — ни кошмарное прошлое, ни не очень-то благоустроенное настоящее, ни человечье горе, ни полыхающая уж два года жестокая война. Она ощущала только извечным материнским чувством вот эту новую жизнь, которой она дала начало, и тихо удивлялась красоте окружающего — и зелёному топольку за оградой, и синеющему небу, и белым, бесконечно бегущим куда-то по небу облакам.

— Ишь захлёбывается, — тихо проговорила бабка Акулина, глядя, как Наташа кормит дочь. — Оголодалась. Малая жизнь, на волосенке держится, а своего требует…