Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович - Страница 134

Из землянки вышли Алейников, Баландин, Метальников и ещё несколько человек, тоже все вооружённые автоматами. Разговор и смех в колоннах сразу стихли, над поляной установилась тишина. В безмолвии раздались негромкие команды, и через минуту три группы покинули лагерь, двинулись в лесной сумрак, каждая своим путём, а четвёртая задержалась, потому что Алейников, собиравшийся уже подать команду, вдруг увидел Ольку, стоявшую на левом фланге в первом ряду, возле Ивана. На плече у неё, как и у других, висел автомат.

— Королёва! Я приказал тебе остаться здесь.

— Ещё чего! И не подумаю, — ответила она, глядя в сторону.

— Оля, ты своё дело выполнила, привела нас… — каким-то странно беспомощным, умоляющим голосом произнёс Алейников.

— Я своё дело, Яков Николаевич, никогда до конца не выполню, — ответила она, не поворачивая головы.

Иван понимал, о чём она говорит. Понимали это, кажется, и все остальные, потому что Алейников топтался на земле, а из строя кто-то глухо сказал:

— Да пущай идёт Олька…

Алейников, будто этого и ждал только, вздохнул.

— Ну хорошо. — Он глядел вниз, себе под ноги. Затем резко вскинул голову, отрывисто и жёстко скомандовал: — Слева по одному… интервал два шага… За мной — ша-агом марш!

Повернулся и пошёл. Цепочка партизан бесшумно потекла за ним, нырнула под навес еловых ветвей. На опустевшей, сразу ставшей просторной поляне, по краям которой было устроено несколько длинных землянок, недвижимо и молча стояли, провожая уходящих, две пожилые женщины-поварихи да трое мужиков, оставленных для присмотра за лошадьми и вообще на всякий случай.

Разведав ночью и утром местность, Алейников вёл партизан уверенно, будто знал все эти лесные чащобы с детства, и за два с лишним часа ни разу не оглянулся. И шагавшая следом за ним Олька ни разу не взглянула назад, на Ивана. Прошлой ночью она всё оглядывалась, а теперь шла, нагнув голову, будто боясь споткнуться.

Цепочка партизан пересекала опушки и поляны, обходила мочажины и болотца, скрывалась в редковатом ельнике и вновь бесшумно двигалась по открытому пространству. Алейников, смотря по местности, шёл то быстрее, то медленнее, в такт шагам покачивались во мраке его острые, худые плечи, обтянутые заношенной, выстиранной сегодня гимнастёркой. Выстирала её Олька. Она, никого не спрашивая, зашла в землянку, где он спал, взяла со стула гимнастёрку и брюки, направилась к ручью. Там, погрузившись в невесёлые и неясные какие-то думы о Фёдоре, сидел Иван. Думать о нём он уже устал и не хотел, но мысли, тупые и тяжёлые, помимо воли ворочались в голове. Не мысли даже, а просто вопросы, которые он задавал себе уже тысячу раз и на которые не было ответа: «Ах, Фёдор, Федька, как же так?.. Зачем же так? Что же теперь будет с Анной?»

Олька с гимнастёркой и брюками в одной руке, с куском чёрного мыла в другой подошла, поздоровалась, положила мыло на траву, отстегнула от гимнастёрки погоны, затем выложила на землю из карманов содержимое — смятую пачку папирос, расчёску, носовой платок, коробку спичек, скинула сапоги, засучила штанины и шагнула в ручей.

Она стирала, стоя в ручье боком к Ивану, засученные штанины делали её похожей на мальчишку.

Выстирав и гимнастёрку, и брюки, и носовой платок, развесив всё это под жарким солнцем на ветках кустарника, взяла расчёску Алейникова, зачем-то оглядела её со всех сторон и положила обратно на траву.

— Дядя Вань… — проговорила она задумчиво, — ты давно Якова Николаевича знаешь?

— Давно, — усмехнулся тот.

— Он хороший человек?

Иван медленно, боясь чего-то, повернул голову к девушке, взглянул на неё. Она сидела, поджав под себя ноги, правой рукой опиралась о землю, а левой чертила пальцем по траве, сосредоточенно думала о чём-то…

— Зачем тебе? — спросил он негромко.

Она долго не разжимала губ. И Иван молчал.

— Он… он предложил мне стать его дочерью.

— Дочерью?! — невольно вырвалось у Ивана.

— Да, а что? — Девушка, взглянув на него, шевельнула бровями. — «По всем правилам, говорит, оформлю».

— Ты ж… ты ж не маленькая. Маленьких удочеряют. Усыновляют. А ты…

В глазах у Ольки полыхнул не то гнев, не то протест, лицо сделалось злым и холодным.

— А что я? Ну что я?! — проговорила она с непонятной враждебностью. — Я тебя спросила, а ты ответь, если можешь.

Иван почувствовал, как больно сосёт, сдавливает ему сердце. Как ответить на её вопрос, простой, бесхитростный в общем-то вопрос для неё? И такой неожиданный для него…

— Я… не знаю. Не могу пока ответить.

— Почему? — спросила она тогда в упор. — Вы ж земляки. Яков Николаевич ещё там сказал мне. В штабе, перед выходом.

Почему… Чтобы объяснить это «почему», надо ей рассказать обо всей его горькой жизни, в которой Алейников сыграл свою роль. А что она поймёт в его судьбе и в роли Якова Николаевича Алейникова в ней? Да, может, и не надо, чтоб понимала, не нужно, чтобы задумалась об этом. Своя-то судьба у неё вон какая опалённая, обугленная до черноты, зачем ещё в её мозг и сердце добавлять мучительные раздумья об этой безжалостной и жестокой жизни на земле, а значит — новые страдания?

Она как-то по-своему расценила его молчание и отчуждённо произнесла:

— Что бы ты ни думал о нём, это твоё дело. А я-то знаю — он добрый и хороший. Он только очень одинок и потому кажется злым и нелюдимым. Он мне рассказывал, что сын у него утонул, а жена ушла… оставила его.

— Это, конечно, бывает, — промолвил Иван.

— У тебя-то всё хорошо в жизни. Тебя жена не бросала! — ещё злее полоснула она его зрачками.

— Не бросала. И у меня — всё хорошо в жизни, — горько усмехнулся он.

Но она не поняла и не могла понять этой горечи. Она стремительно вскочила на колени.

— Зачем ты меня злишь?! Зачем ты меня злишь?

Она прокричала это дважды, дважды сжала и разжала кулачки, и ему почудилось, что она кинется на него, как дикая рысь. Он шевельнулся и невольно встал, будто и в самом деле надо было защищаться.

— Я вовсе не со зла… — проговорил он. — Успокойся.

Девушка будто сразу поверила его словам, вняла его просьбе. Она опустилась на землю и вздохнула.

— Я была бы ему хорошей дочерью, дядь Ваня, — произнесла она прежним голосом, глядя куда-то за ручей, в заросли тальника и пахучей смородины. — Да в самом деле ведь не маленькая. И скоро… скоро у самой дочь будет. Или сын…

Иван как-то и не сразу понял, о чём она говорит. А когда смысл сказанного прояснился в сознании, он шагнул к ней, остановился возле и стал глядеть на неё сверху вниз.

Олька ещё посидела недвижно, затем, будто повинуясь его безмолвному требованию, подняла кверху лицо. Так, глядя на него, она встала и не мигая всё продолжала глядеть презрительно и гордо.

— От него… от Сёмки? — пошевелил Иван склеившимися губами.

— А кроме него, у меня никого не было. Он был первый. И, может, последний.

— Понятно…

— Ну, и уходи отсюда, если понятно, — сказала она грубо. — Мне свою кофточку постирать надо.

…Шагая теперь вслед за Олькой, Иван, с жалостью оглядывая её хрупкую фигурку, чувствовал, как она беззащитна и беспомощна в этом мире, громыхающем огнём и железом, чувствовал к ней что-то отцовское. Он понимал теперь и Алейникова, признание Ольки вдруг осветило Ивану с какой-то совершенно новой стороны, раньше и не подозреваемой вовсе, не только весь жизненный путь этого человека, но и его душу. Душа эта, как считали многие, да и он, Иван, была нелюдима и мрачна, а характер безжалостен и жесток. Но ведь жизненный путь его был не прост и не лёгок, этот путь всегда, каждый день, каждый час, пролегал сквозь ту громыхавшую огнём и железом жизнь, будь хоть война, хоть мирное время. В жизни всякого человека разобраться не легко, даже в самой простенькой и благополучной жизни, а Якову Алейникову судьба выпала быть в самом центре людских коловоротов, в самом пекле безжалостных ошибок добра и зла, любви и ненависти, правды и лжи. Он пропускал все самые крайние человеческие страсти через своё сердце, и оно, чтобы не лопнуть, оделось в ледяной панцирь. Но внутри оно всё равно обугливалось, сыпалась со стенок его окалина, образуя всё большую пустоту. И вот, видно, пришла пора, когда эту пустоту надо заполнить, иначе сердце прогорит насквозь. Если не снаружи, то изнутри выгорит. И тут явилась, встретилась эта девушка с судьбой жуткой, но с характером, чем-то похожим на его…