Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович - Страница 129

— Не отставай, Иван Силантьевич, — послышался сзади голос Алейникова, заставляя всё-таки вернуться к реальности. — Скоро придём.

— Ага, — произнёс Иван, оглянулся и вздохнул.

— Устал?

— Нет. Ничего.

И заметил, как Олька снова поглядела на него.

Балка наконец кончилась, они вышли к опушке леса, о котором говорили им армейские разведчики. Обогнув этот лес, долго стояли на его краю, вслушиваясь, вглядываясь в темноту. Затем Олька сказала:

— Кажется, тихо в деревне. Лежите тут. Я к деду Серёге схожу, спрошу у него…

Где она была, эта деревня, Иван в темноте не видел. Он снял рюкзак, положил на него автомат, опустился на землю. То же сделали и остальные.

Алейников в сторонке посовещался о чём-то с Олькой, затем она исчезла во мраке, а он подошёл к Ивану, сел спиной к дереву.

— Курить подождать, — предупредил он. — Всем можно вздремнуть. Раньше чем через час она не вернётся.

В безмолвии прошло с полчаса. Иван лежал у ног Алейникова, сквозь ветки глядел на тихие звёзды в вышине. Они как-то успокоили, заставили вспомнить почему-то тот день, когда он позапрошлым летом шагал в Михайловку, возвращаясь из тюрьмы, громыхавшее небо над головой, зашумевшую сзади грозу, тугой пыльный вал, который ливень гнал перед собой. Он будто снова увидел, как, прорываясь, через этот тугой и пыльный ветряной вал, бежит к нему Агата, жена, почувствовал, как её маленькое, нетяжёлое тело упало ему на руки и забилось в них, тёплое и живое… Потом сразу, без перерыва, глаза худой, большеглазой девочки лет пяти возникли перед ним — его дочери, которую он никогда ещё не видел. Она взмахнула ресничками, отступила к стене, спрятав за спину тряпичную куклу… И опять без всякого перерыва — серые глаза и крутой лоб тринадцатилетнего сына Володьки. Шагнув через порог, он, с кнутом в руках, тоже прижался к стене, тоже глядел на него испуганно и недоуменно.

Жена и дети где-то живут сейчас под этим небом, ждут его, и он, назло всем смертям, назло проклятой немчуре, назло Фёдору, вернётся к ним живой и невредимый! Ах, Федька, сволота слюнявая! Ну, расплатишься!

Иван пошевелился и поднялся, сел.

— Жалеешь, Иван Силантьевич, что сюда… с нами пошёл? — спросил негромко Алейников вдруг. — Смотрю я на тебя — маешься.

— Н-нет! Понятно? — промолвил в ответ Иван враждебно. — Нет! А что маюсь, верно.

— Понимаю… — помолчав, сказал Алейников.

— Закурить бы всё же, а? Мочи никакой нет.

— Ну, закури, — нехотя разрешил Алейников. — Только осторожно. Чёрт его знает…

Иван свернул цигарку, лёг животом на землю, головой к вещевому мешку и, уткнувшись лицом в жёсткую траву, чиркнул спичкой, сразу же плотно зажав огонь ладонями. Лёжа так, быстро высадил всю самокрутку.

— Чудно, — сказал он, вдавив окурок в землю. — Сколь времени в аду и грохоте я… А вот — тишина. Будто и нету войны.

— Это мы перешли линию фронта на тихом участке. Сегодня утром и тут начнётся.

Алейников привстал, чутко прислушался к темноте. Затем поглядел на фосфоресцирующие стрелки часов.

— Скоро уж должна Королёва… — Сел на прежнее место. — Сейчас, Иван Силантьевич, судя по всему, тут разгорится битва такая, что… какой ещё и не бывало. Она только началась. Немцы во что бы то ни стало снова хотят взять Курск. Они сосредоточили здесь силы, по всему видать, небывалые. Гитлер, как показывают пленные, считает сражение на Курской дуге решающим для всей войны.

— Выходит, в самом жутком пекле мы окажемся? — после некоторого молчания произнёс Иван.

— Уже оказались. Страшно?

— Да что ж… Я обвык.

— А я вот не могу, — неожиданно признался Алейников. И, почувствовав на себе удивлённый взгляд Ивана, продолжал так же негромко: — Я, Иван Силантьевич, ничего не страшусь, не боюсь. Тоже в разных бывал переплётах… на воде и на суше. Я в Крыму воевал, на Кубани. По тылам немцев не раз ходил. А вот не могу привыкнуть к войне. Старею, что ли? В молодости, в гражданскую, такого чувства не было.

— Н-да, — как-то неопределённо произнёс Иван.

— Вот сидим мы тут, на своей земле. И опасаемся её… отовсюду ждём опасности. Разве к этому можно привыкнуть?

Иван долго осмысливал эти слова.

— Пожалуй что, если так… Только я скажу — и не надо. Не надо привыкать, ежели в этом смысле.

— В этом, Иван Силантьевич, — кивнул Алейников.

Короткая июльская ночь вот-вот уже начнёт с востока подтаивать, а Олька Королёва всё не возвращалась. Она должна была узнать у деда Серёги, где сейчас находится партизанский отряд Кондрата Баландина, бывшего председателя жуковского колхоза. В зависимости от этого Алейникову предстояло принять решение — двигаться дальше или где-то укрываться на день.

Он опять встал, начал вглядываться в темноту.

— Как бы не оплошала. Вдруг в Жуковке немцы?

— Девка, видать, неглупая, — успокоил Иван Алейникова. — Ты-то её давно знаешь?

— Не очень. Всю оккупацию она разведчицей была у партизан.

— Вон что! Чего же она, как старуха, в платок мотается?

— Голову себе попортила кислотой. Чтоб немцы не опоганили.

Иван долго-долго теперь молчал. И наконец произнёс со вздохом:

— Чего люди за войну эту не натерпятся, не переживут…

— Да-а… — Алейников опять сел. — Война всегда сильно ломает судьбы людей. По себе знаешь.

Грудь Ивана Савельева неслышно колыхнулась, ему стало немножко неприятно, что Алейников опять сказал об этом, но обиды на него не было.

— Порой диву только даёшься… — продолжал своё Алейников. — В ту войну, в гражданскую — твою судьбу, в эту — Фёдора, брата твоего родного.

— Война, конечно, войной, да и окромя причина для этого всегда бывает, — сказал Иван не для оправдания себя или тем более Фёдора, а чтобы уяснить что-то, какую-то мысль, вроде и ясную ему, да не до конца.

— Это само собой, — согласился Алейников. — Кого по глупости, кого по тупости…

— Он, что ж, Федька, добровольно к немцам ушёл или через плен?

— Этого не знаю. А если через плен, разве не мог добровольно? Да и в этом разве дело?

— Ну да, — произнёс Иван согласно. Подумал о чём-то, усмехнулся. — Встреча если выйдет сейчас с ним, в глаза, сволочуге, погляжу. И скажу: маялись мы с тобой, Федька, обои в жизни, да, показало время, в разные стороны. Не поймёт только…

— Поймё-ёт! Он неглупый, — произнёс Алейников. — Что же, ежели возьмём живым его, скажи… — И через паузу продолжал: — А насчёт разных сторон — верно ты, Иван Силантьевич, в точку… Вот встретил я тут недавно одного, который тоже, кажется, мается. В ту сторону, как ты. Знаешь, кого? Зубова-то, царского полковника-карателя, помнишь?

— Ну? — промолвил Иван. — Сводила меня судьба потом и с сыном его…

— Сына его я тут и встретил.

— Петра Зубова?!

— Именно. В штрафной роте у Кошкина. Сиди, чего вскочил?

Иван, приподнявшийся было, осел, задышал громче обычного.

— А с ним и родственника твоего через Анну Кафтанову — Макара. Родного сынка Михаила Лукича Кафтанова.

Осмысливая это известие, Иван помолчал с полминуты, потом сказал:

— Дела… Ну и что?

— Долго я говорил с ним. С Макаром не пришлось, а этот сам на разговор вышел. Что же, скажу тебе… ежели и не понял я его судьбу, то почувствовал — не умер, пробуждается в нём человек. Мелькнула было даже мысль: не взять ли его с собой в Шестоково? Может, и несерьёзная пока. Но мелькнула… И в общем жаль, если в том бою, о котором и ты рассказывал, погиб. Уцелели тогда не многие. А Макар вот уцелел, если интересно тебе…

Иван лишь молча усмехнулся и потом стал глядеть в темноту.

— Погиб если Зубов, так в ту пору, когда и не надо бы уже…

— Да, бывает, — встрепенулся наконец Иван. — А я вот что хочу, Яков Николаевич, спросить… Ты, говоришь, Кружилину об нас с Сёмкой сообщил, в Шантару. А про Федьку? А?

Алейников ответил не сразу:

— Не писал я ничего про Фёдора.

Иван облегчённо выдохнул из себя воздух.

— И не надо, а? Яков Николаевич! — почти шёпотом попросил Иван. — Никуда не надо бы… Ведь что будет с Анной? С её детишками?