Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович - Страница 106

— А закономерность и есть закономерность. Она наступает неотвратимо… Сколько было в тысячелетней истории России всяческих так называемых народных восстаний и бунтов? Ну, скажем, как его? Болотников, Разин, Пугачёв… Или девятьсот пятый год?! А чем кончилось? Зачинщиков в конце концов сажали в клетки, принародно отрубали головы, вешали, расстреливали. И жизнь входила в извечную колею… А на Западе, там, за границей, сколько было революций, которые вроде бы побеждали?! Но сейчас какова картина? Всё осталось по-прежнему. И революцию семнадцатого года ждёт такой же конец. Не сумеют они её защитить, потому что нечем. Эта толпа, следуя беспрерывным призывам Ленина, хочет построить какое-то новое государство. Не удастся, не сумеют они его построить. Управлять всяким государством могут только высокообразованнейшие люди. Ну что ж, в конце концов такие люди и окажутся на всех главных, ключевых постах… пусть даже вновь созданного государства. Но это будут наши люди. Сейчас, после смерти их главаря, этого Ленина, такая благоприятная возможность открывается. И есть в России человек, настоящий лидер и вождь, высокоэрудированный, закалённый в политических битвах, человек благороднейших мыслей и смелых действий…

— Кто? Кто?! — воскликнула Полина Свиридова, съедая преданными глазами Лахновского.

«Троцкий Лев Давыдович», — хотел было сказать Лахновский, но не сказал, удержался. «Зачем ей это знать?» — подумал он.

— И вот если этот человек станет во главе этого вновь созданного государства и, естественно, расставит повсюду своих людей, верных своих помощников, что ж тогда?

Полина моргала глазами, зрачки её горели, щёки вздулись от внутреннего жара.

— Ты, ты будешь тогда… тайным советником, министром! — прошептала она. И неожиданно глаза её переполнились слезами. — И ты меня оставишь, забудешь…

— Ах, боже мой! — Лахновский скривился, как от зубной боли. — Я о серьёзнейших вещах, а она… Я спрашиваю: что ж тогда?

— Не знаю, — мотнула Полина космами соломенных волос. — Милый!

— Тогда под звон тех же лозунгов и призывов… под вой ультрареволюционной фразы… все так называемые завоевания семнадцатого года будут потихоньку похоронены! Россия незаметно станет на буржуазно-демократические рельсы. Ну, а там надо будет поглядеть, что с этой демократией делать.

Лахновский примолк, глянул на Полину, на её вырывающуюся из одежды грудь, усмехнулся.

Полина ничего не поняла, приоткрыв рот, глядела на Лахновского. «Скажи ей сейчас: зарежься… или зарежь кого-нибудь, хотя бы мать родную, — ведь всё сделает. В ней можно слепой фанатизм разжечь до предела», — отметил Лахновский.

— Но это, так сказать, один путь борьбы с революцией семнадцатого года, — вслух произнёс он. — Парламентский, что ли.

— А… другой? — всё так же дыша тяжело и жарко, спросила Свиридова.

— Другой более примитивный, хотя, может быть, более скорый. С помощью обыкновенной грубой силы.

— Где ж её, силу, взять?

— Я ж говорил — Россия одна в окружении цивилизованных стран с их мощной индустрией, с могучими армиями. А в России что сейчас? Не выпускается ни одного танка, ни одного самолёта или, скажем, артиллерийского орудия, военного корабля. Армия маломощна и беспомощна, кроме царских трёхлинеек, у неё ничего нет. Большинство угольных шахт затоплено, электричества — кот наплакал… И мы будем мешать всеми силами, насколько у нас их хватит, мешать возрождению и строительству заводов, электростанций, шахт, созданию армии, будем дискредитировать, а где можно — истреблять ленинских фанатиков, преданных его идеям, будем…

— Зачем? — прохрипела вдруг Полина.

— Что зачем? — не понял Лахновский.

— Мешать… и истреблять. Это всё равно так постепенно и долго! Проще ведь и быстрее, если другие страны сейчас пойдут на Россию войной. Раз она беспомощна.

Лахновский с недоумением оглядел свою добровольную, пришедшуюся так кстати наложницу.

— Видишь ли, девочка… Это всё на словах так просто и быстро. Съесть спелое яблоко можно в две минуты. Но ты подумай, сколько надо труда и времени, чтобы посадить семечко… ухаживать за деревцем, вырастить его, выходить, уберечь от заморозков, болезней и прочих опасностей. Даже коза или заяц могут кору обгрызть или, когда уж зацветёт, град оббить. Потом, когда яблоко зреет, надо следить, чтобы ребятишки ещё зелёным его не сорвали…

— Боже, как я буду сегодня любить тебя! — в исступлении простонала Полина.

— Да, но с этим кончать скоро придётся. Само собой это фруктовое дерево не вырастет и плод не созреет…

И вскоре Лахновский, оставив Полине значительную сумму денег, чтобы она могла на всякий случай сохранить за собой эту уютную и тихую квартиру, уехал в Москву, сказав на прощанье с улыбкой:

— А то куда мужчин водить будешь?

— Нет, нет! — с искренним раскаяньем воскликнула Полина, давясь слезами. — Я была гадкой… до встречи с тобой. Ты меня очистил, возродил! Буду ждать тебя, Арнольдик! Я ещё молода… И всегда буду моложе тебя на целых тридцать лет. Разве этого мало для тебя?

— Не мало, — ещё раз улыбнулся он. — Но я жизнь принимаю во всех её диалектических сложностях и противоречиях… Я оставляю тебе деньги на квартиру, чтобы, если понадобится, я мог снова нырнуть сюда, как в нору, и переждать… До возможной встречи, детка.

Но с Полиной Свиридовой Лахновский, ныне штандартенфюрер, то есть полковник германских войск СС, больше никогда не встречался, только изредка переписывался.

Жизнь Арнольда Михайловича Лахновского в последующие два десятка лет была пёстрой и беспокойной.

Прибыв в Москву, он опять начал работать в аппарате Троцкого, на должности, как её называли, курьера-организатора. Официально он числился каким-то консультантом, на деле же постоянно, каждый раз получая документы на новую фамилию, разъезжал по стране, изучал положение в местных партийных, советских организациях, присматривался к кадрам. Выполняя специальную инструкцию самого Троцкого, действовал очень осторожно: удалось устроить в партийный комитет, в советский или профсоюзный орган, в газету или журнал идейно близкого человека, хотя бы одного, — и то хорошо. Деньги, сколько бы их ни затрачивалось на командировку, уже оправдывались. «Тем более что денежки государственные», — ухмылялся про себя Лахновский.

«Мы разъедим партию изнутри, мы должны выполнить нашу роль раковой опухоли. Организм, поражённый раком, обречён на смерть», — любил повторять, как говорили Лахновскому, Лев Давыдович Троцкий. Сам Лахновский никогда таких слов от него не слышал, да и видел редко, мельком. Но он был целиком и полностью согласен с этими словами, считал их мудрыми, видел в них целую программу борьбы с большевизмом, которая неминуемо должна была привести к победе. Пристально наблюдая за деятельностью самого Троцкого, он отчётливо видел, что тот, не скупясь на громкие слова и лозунги, делает всё, что в его силах, чтобы помешать «плану индустриализации» — тянет страну на путь сельскохозяйственного развития. «Масло вместо пушек — правильно! — с тихой радостью и гордостью за „государственный“ ум Троцкого думал Лахновский. — Всё великое в конце концов просто. От масла можно разжиреть, но революцию вашу вы им не защитите…»

В Москве Лахновский жил на Балчуге, в половине глухого старинного особняка, каждая комната которого походила на вокзал. Комнат, обставленных дряхлой старомодной мебелью, было три или четыре, а он один, такая квартира ему была не нужна, но ему дали на неё ордер. От поселился там, с удивлением обнаружив на другое утро, что по коридору, тоже похожему на вокзал, кто-то ходит. Он выглянул в коридор, увидел древнюю старуху с буклями, в засаленном халате.

— Вы… кто? — спросил он, изумлённый.

— Человек. Вероятнее всего, бывший человек, — проскрипела старуха. — Это наш родовой особняк… всё, что осталось от нашего состояния. Я живу в той половине, в комнате для прислуги. Я буду у вас уборщицей и кухаркой. В той половине тоже живёт один партиец-холостяк. Белокопытов. Я готовила на одного, теперь буду на двоих. Деньги на питание оставляйте каждый месяц вот в этом ящике. Женщин можете сюда водить сколько угодно, только попросите их не визжать, я не выношу женского визга. По субботам я буду брать из ваших денег на бутылку водки. У Белокопытова я беру по вторникам. Завтрак на кухне.