Печаль полей (Повести) - Иванов Анатолий Степанович - Страница 60

Ужинали молча, дети тоже сидели за столом притихшие, даже трехлетний Данилка не хныкал, будто понимал, что матери с отцом сейчас не до него.

Когда Катя убирала со стола, а Петрован молча курил на своем обычном месте у порога, она проговорила:

— Ты-то, Петрован, не майся, я же сказала тебе.

— Да я не об себе маюсь. Как ты все объяснишь ему?

— Марунька ему все обрисовала. Она прибегала утром… Он что, на деревне не объявлялся?

— Не показывался. Марунька запершись с ним сидит. Бабенки злословят.

— Дуры если, так пущай.

Десятого марта Петрован пошел на работу поздно, солнце уже высоко играло над холмами. Минуты через две-три, как он вышел, послышался на улице какой-то шум и говор. Катя глянула в окно, увидела бегущую по направлению к ее дому Василиху. Еще увидела из окна, как из двух или трех домов выскочили раздетые, в одних кофточках, бабенки и стали удивленно глядеть туда же, куда бежала Василиха. А тут и в сенях послышался топот множества ног, рванулась дверь в кухню, из сеней ввалился Петрован, обрадованно прокричал:

— Катя! Катерина! Да ты погляди, погляди… Вот!

Он, полуобернувшись, обеими руками показал на распахнутую дверь. Через порог переступил, нагнув голову, широкоплечий парень с большим, сверкающим металлическими уголками чемоданом. Войдя, он поставил чемодан на пол, разогнулся. По одежде он походил на какого-то немалого начальника — на нем было новое драповое пальто с серым каракулевым воротником, из такого же меха шапка, белые дорогие бурки, шея замотана шерстяным, тонкой выделки шарфом. Большими смеющимися глазами, в которых стояли слезы, он несколько мгновений глядел на Катю, затем потянул руку к шапке, сдернул ее. И, прежде чем она сообразила, что это ведь Мишуха, родимый брат ее, он с возгласом: «Ка-атя!» — шагнул к ней, схватил за плечи, прижал к себе и затем, скользя руками по ее телу, упал перед ней на колени.

В кухне у дверей уже толпилось с полдюжины баб, кто-то из них догадался и подставил пошатнувшейся Кате табуретку. Она опустилась на нее, принялась мять у себя на коленях голову брата и, обливая ее теплыми слезами, все повторяла одно и то же: «Мишенька! Мишенька! Мишенька…» А Михаил ничего больше не говорил, только вздрагивала под новым драповым пальто его широкая спина. Бабенки глядели на эту сцену и тоже всхлипывали, а в кухню вваливались все новые и новые люди. Когда она была забита до отказа, Катя будто опомнилась, поднялась с табурета.

— Да что же это мы все плачем-то? Теперь радоваться надо. Бабы, помогите ж мне… на стол чего приготовить. Печь вот заново затоплять надо…

И она припала головой к груди брата.

— Какая счас тебе печь? — закричала Василиха. — Мы сами всего нанесем. Ну-к, бабы, давайте по домам да тащите у кого чего… Да не сразу, а через часок-другой. Пусть Катерина-то с братом повстречаются да наговорятся. Давайте, давайте…

И она принялась выталкивать всех в сенцы.

Теперь Степан Тихомилов начисто вылетел у Кати из головы, она глядела и не могла наглядеться на брата. Тот, изменившийся до неузнаваемости, превратившийся даже не в парня, а в крепкого, заматеревшего мужика, был все еще немного чужим и незнакомым, хотя она по каждому его жесту, по голосу, по его спокойным и рассудительным словам узнавала прежнего Мишуху.

Когда все из кухни вывалились и они остались одни, Катя беспокойно и растерянно подумала: а как теперь он с Петрованом сойдется? Обо всем, конечно, Катя Михаилу писала в письмах, и он одобрял ее замужество, да ведь письма одно, а как теперь, на деле-то, получится, как примет его Михаил, все-таки Петрован-то инвалид. А Михаил будто мысли ее прочитал. Еще и не вышли все из кухни, он подошел к Макееву, обнял его со словами:

— Спасибо тебе, дядя Петрован, мое большущее… что в самый тяжкий час ты Катю под крыло взял… Человека в ней увидел.

Беспокоилась Катя, как Михаил и Фроську примет, наполовину пилюгинскую. Пока колготились в кухне люди, дети молчком сидели в своей комнате, и Катя краем уха слышала, как старшая ее дочь присмиряла младших. Но и тут все вышло лучше некуда. Обернувшись от расчувствовавшегося Петрована, Михаил спросил:

— Это, слышу, Фрося там, что ли, младших-то наставляет?

— Да кто же еще, — кивнула Катя.

— Ну-к, покажите мне сперва мою старшую племянницу.

Катя вывела Фросю со словами:

— Вот, Фросенька… Это твой родной дядя. Ну что ты, глупенькая?

Девочка, растерянная, молчала.

— Ну, здравствуй, Фрося. Вон ты какая уж большая да красивая. Сколько же тебе годков-то?

— Восьмой. В школу нынче пойду, — ответила она.

— Восьмо-ой! Помощница матери с отцом выросла.

— Да уж и не знаем, как бы мы без нее, — сказал Петрован.

— Ну а коль такая послушница да помощница — глянь-ка, чего я тебе привез.

Михаил, щелкнув замками, открыл чемодан, плотно набитый всякой всячиной, вынул шелковое цветастое платье, косынку, блестящие ботиночки и яркую коробку шоколадных конфет.

— Вот гостинец тебе. На-ко, Фросенька.

Девочка взглянула на отца, который гремел у печки заслонкой, потом на мать.

— Возьми, доченька.

Только после этого она взяла подарки, прижав их к себе, побежала из кухни в комнату. На пороге обернулась с лучистой улыбкой:

— Спасибо…

— Ну, теперь других давайте моих племянников.

Михаил щедро одарил всех — Марийке с Данилом привез ворох всякой одежды и игрушек. Кате подал невиданной красоты шаль с кистями, а Петровану плотного синего бостона костюм.

— Миша, Миша… — только и выговаривала Катя сквозь наворачивающиеся слезы, жалобно и беспомощно. — Да ты чего же… Зачем столько… Это ж какие деньги надо!

— Я ж там работал, Катя, а не баклуши бил. Тюрьма-то — она только для преступников. А вот тебе мой самый главный подарок.

И он протянул ей небольшую коробочку. Катя понимала, что там какая-то драгоценность, невольно отступила назад.

— От ты, как Фрося будто. Так то ребенок. Держи.

Катя подрагивающими пальцами раскрыла коробочку и осела на стул — на бархате лежали большие, крученого золота серьги с искрящимися камнями.

— Это ж… они ж… алмазные! — выдохнула она с неподдельным испугом.

— Да, сказали в магазине, что будто бриллиантовые, — улыбнулся Михаил.

— Да у меня ж… и дырок в ушах нету.

— Теперь проколоть придется.

Оставив коробку с украшениями на столе, Катя поднялась и как пьяная опять упала на плечи брата, глухо зарыдала, затряслась. Михаил, как недавно сама Катя, широкой и сильной ладонью мял ее волосы и говорил:

— Все беды наши, Кать, кончились. Кончились! Теперь жить будем.

… Через час в дом к Макеевым набился чуть не весь колхоз. Петрован лишь растопил печь, но приготовить они с Катей ничего не успели, да в этом не было и надобности, люди натащили всего сами — и солений, и жарений, и спиртного. И Катя и Петрован от такой людской щедрости поначалу были ошеломлены и растеряны, ведь, — как ни крути, срок отбывал он все-таки за убийство человека, только сам Михаил все принимал как должное, и он же сказал сестре:

— Они ж не за меня, Катя, а за тебя радуются.

— Ох, не знаю, Миша, ничего-то я не понимаю! — воскликнула она. — Все, все на свете почему-то переворачивается.

— А все, кроме человеческого понятия.

Это сказала Лидия Пилюгина. Михаил обернулся к ней и подтвердил:

— Правильно.

Лидия Пилюгина пришла к Макеевым в гости первой, она понимала, что ей надо было прийти вперед других, принесла бутылку водки, кусок розового сала и миску красных соленых помидоров, сказала:

— Вот, Михаил… Примешь ли? — И тут же, глядя ему в глаза, поставила условие: — Только чтоб от всего сердца. Да об Артемии, обо всем прежнем нам с тобой никогда не говорить.

Михаил какое-то время помедлил. Лидия добавила:

— Мы вон с Катериной давно порешили — не было ничего промеж нас с нею прежнего, да и все.

— Приму, тетка Лида, — сказал Михаил, не отворачивая глаз.