Печаль полей (Повести) - Иванов Анатолий Степанович - Страница 45

— А я ж тебе и говорю — задавлюсь от позора…

И Катя умолкла, как задохнулась.

Бабка Андрониха усмехнулась старым своим провалившимся ртом.

— Вот Артемий-то на том свете обрадуется. А Федотья на этом. — Старуха шагнула к Кате, больно вцепилась ей в худенькие плечи, сердито зашипела в самое ухо: — Рехнулась совсем, девка?! Ишь какая скорая! А на тебе вон дети, вся деревня… Это ты в расчет-то взяла? И подумала бы дурной-то башкой — молоденькая еще какая! Да и красивая, коли на то пошло. Жизнь-то еще тебе не открывалась.

— И не откроется теперь.

— Ну-у! — не согласилась старуха. — А позор — какой тебе позор? Люди, они что, без ума, что ли?

Катя сидела недвижимо, положив оголенные до локтей руки на стол.

— В жизни оно, конечно, не просто, Катюшка. Тут, говорится, с ног только свались, так уж тычков не оберешься. А ты не сваливайся!

Конверты с похоронками, как их Андрониха, подняв с пола, положила на стол, так там и лежали. Катя осторожно дотронулась до них пальцами, но брать в руки не стала.

— Господи, да как хорошо, что Степана-то убили! — глухо и мучительно выдавила она сквозь зубы.

Андрониха качнула седой и легонькой головой в платочке не то протестующе, не то согласно. И вдруг полюбопытствовала:

— Живет слух в деревне, будто там чего-то промеж вас было со Степаном… как он овдовел-то?

Катя медленно повернула к ней голову, глаза ее строго и холодно блестели от сдерживаемых слез. И она, почти не шевеля губами, отчетливо проговорила:

— Что было? Ничего промеж нас не было.

А было или не было что-то меж ней и Степаном Тихомиловым, Катя теперь и сама не знала. Все прошлое было словно не с ней и не здесь, а с кем-то другим и где-то далеко за холмами, за дальними далями, задернутыми сплошной пеленой дымного тумана.

Но были в этой пелене будто реденькие участки, сквозь которые иногда открывались-виделись Кате отдельные кусочки далекой прошлой жизни, в которой, оказывается, принимала участие и она.

Помнила Катя, как женился Степан.

Будущую жену он привез в Романовку по осени, когда отмолотились уже и когда стояло то самое бабье лето, которого ждут не только бабы, но и мужики, чтобы доделать к зиме оставшиеся дела — подправить вокруг домов оградки, зачинить прохудившиеся повети, вывезти с лугов сено для скотины, наколоть, сложить в поленницы березовые дрова, укрыть от близкого снега все, что следовало укрывать.

— Эта ж тая танцорка! — ахнули в деревне бабы-ягодницы. — Которая в холмах тогда перед Степкой плясала.

— Она самая, — подтвердил Степан. — Ксенией звать. Прошу любить да жаловать.

Ксения, рослая, стройная, нисколько не смущалась всеобщего внимания, впервые прошла по улице Романовки, как проплыла, одаривая всех счастьем, лившимся из ее темно-синих, доверчиво распахнутых глаз.

— Не идет, а метет! — восхищенно сказал ей вслед дед Андрон, когда Степан подводил Ксению к крыльцу своего дома, и улыбающиеся бабы согласно закивали головами.

И во время свадьбы Ксения подтвердила, что умеет плясать, переплясала она и председателя колхоза Данилу Афанасьева, и не хромого тогда шестнадцатилетнего Макеева Петруху, и шуструю молодую бабенку Марию с ее мужем — всех.

— Эт — поворо-от! — вытирая взмокшее лицо, воскликнул Макеев и, будто не зная, откуда родом Ксения, спросил у Степана: — Где взял такую?! Где взял?

— А под кустом, — посмеивался Степан. — Иду мимо — она лежит. Ну я и поднял.

Было это в тридцать четвертом. Катя по малолетству — тринадцать только исполнилось, с марта пошел четырнадцатый — за столом не сидела, но с радостью помогала во всех свадебных хлопотах, гусей щипала для варки, лапшу раскатывала, на стол подавала. На другой день после свадьбы Ксения обняла ее и сказала:

— Славная ты, Катенька. Возьми вот… на память О моем счастье.

И дала ей простенькие стеклянные бусы.

Она звала ее тетей Ксенией до конца, до самой ее такой нелепой и непонятной кончины.

И Степана звала — дядя Степан, потому что он был старше ее на целых десять лет.

Ну дядя Степан и дядя Степан, а сама между тем подрастала, и, когда было ей уже без месяца или двух девятнадцать, случилось Степану Тихомилову подвезти ее из райцентра в Романовку. Катя училась в десятом, и в первый же день зимних каникул объявился перед ней Степан, поблескивая веселыми глазами, спросил:

— Ну что, Катерина, домой-то хочешь?

— Ой! — воскликнула она. — Да неужели ж…

— Я в потребкооперацию приезжал. Заодно батька твой и тебя велел привезти. Собирайся.

В тот день хоть и низко, но весело стояло над землей солнце, ночью был хороший морозец, до рассвета сыпалась с неба легкая кухта, а теперь белые снега щедро переливались синими, розовыми, желтыми искрами.

Лошадь бежала резво, сани оставляли на присыпанной той же кухтой дороге две гладкие полоски, которые казались мокрыми и уже не вспыхивали, а беспрерывно переливались разноцветными лентами. И еще казалось, если безотрывно глядеть на эти полоски, будто розвальни вовсе и не двигаются, а две эти огненные струйки вытекают из-под саней и стремительно убегают прочь, извиваясь вдоль дороги.

На эти две полоски от саней да на заснеженные, искрящиеся под солнцем холмы Катя и глядела всю дорогу, а на Степана боялась, чувствовала она себя неведомо отчего скованно и всю дорогу молчала. Только раз спросила:

— Как там отец-то с ребятишками?

— Справляется, — ответил Степан, — За Зойкой бабка Андрониха ходит. А другие-то что ж, большие уж.

Отвечая так, Степан тоже чувствовал вроде неловкость какую-то, Катя это улавливала и еще больше смущалась,

Так и ехали молчком.

Лишь у самой Романовки, как спускаться с холмов, Катя, привстав в розвальнях, воскликнула, показывая рукой в сторону:

— Дядя Степан!

Метрах в сорока от дороги мышковала лисица. Она то крутилась на одном месте, то делала скачки в сторону, то яростно разгребала лапами снег, распушив трубой хвост. Увлеченная охотой, людей она не замечала.

Степан равнодушно глянул на лисицу и усмехнулся:

— Дядя…

Это окончательно смутило Катю.

— А как же… мне тебя называть?

— Не знаю, — улыбнулся Степан.

… Помнила Катя, как приехали в Романовку и Пилюгины. То есть не само их прибытие, а первую встречу с Федотьей и Артемием, случившуюся на второй или третий день после ее приезда на последние школьные каникулы. Еще когда они со Степаном Тихомиловым спускались с холмов в Романовку, тот сказал ей: «А у нас новые жители объявились». — «Кто ж такие?» — спросила Катя, все еще раздумывая, как ей теперь называть Степана. «А этот последний кулацкий выродок Пилюгин Артемий. Со своей матерью, со всем своим семейством прибыл. Я отговаривал твоего отца пускать их сюда, а он — не за утенка, дескать, мы дрались с ними…»

Кто такие Пилюгины, Катя знала, но при чем тут утенок, не поняла, а переспросить не решилась. А через день или два и повстречалась с приезжими. Она пошла поутру за водой на речку, по переулку, ведущему к проруби, навстречу ковыляла ей незнакомая сгорбленная старуха с костылем, потом остановилась и стала ждать ее.

— Чего вам? — спросила Катя, догадываясь, кто перед ней. Переулок был заснеженный, едва-едва двоим разойтись, но, чтобы это сделать, кто-то должен был посторониться.

— Это ты, что ли, Катюха-то Афанасьева? — спросила старуха ласково и дружелюбно.

— Ну я. — Катя сняла с плеч коромысло, в другую руку взяла оба ведра — так удобнее было обойти старуху. Но в это время из калитки ближней усадьбы вышел человек в полушубке и мохнатой, из какого-то нездешнего меха, шапке и еще издали спросил:

— С кем это ты, мать?

Старуха не ответила, все стояла и разглядывала Катю маленькими, усохшими глазами, голос ее был ласковый, а вот в глазах горели холодные, колючие искорки, неприятно покалывали. А когда человек в мохнатой шапке подошел, Катя увидела, что это молодой, примерно ровесник Степана, мужик, глаза у него, как у матери, маленькие и острые, но в отличие от старухи угодливые, плечи узкие и покатые, а нос крупный, скулы угловатые, тяжелые.