Алкины песни - Иванов Анатолий Степанович - Страница 4

— …Замерз, однако, Сергунька в такую непогодь, — резанул ее по сердцу женский голос.

— Кто… замерз? — задохнулась Алка.

Сидевшие в комнатушке женщины обернулись. Одна из них объяснила:

— Кум мой приехал из города с попутной почтой. И говорит: «Сережка Хопров за два часа до пурги уехал из города. Не пускали его: куда, мол, того и гляди пурга начнется. А он, Сережка: „Ничего, тут близко, чуть поболе полсотни верст. Пурга меня не догонит“. Да, видать, догнала. Любка вся в слезах убивается. О, господи, парень-то какой был…

Ничего не сказала Алка, повернулась и вышла. Дома оделась потеплее, взяла спички, хлеба, встала на лыжи и шагнула в снежную коловерть. Зловеще гудевший лес сразу проглотил ее.

Хватились Алку через два дня после возвращения в село Сергея Хопрова (он переждал пургу на каком-то заброшенном зимовье). Кто-то видел, как она шла на лыжах к лесу. Весь колхоз вышел на поиски. Нашли ее почти замерзшую под большим сугробом, над которым тоненькой струйкой вился пар…

Многое еще рассказывают в Черемшанке про Алку Уралову… А на недоверчивые вопросы отвечают:

— Чего вы удивляетесь! Это Алка Уралова… Недавно она ссадила где-то с лошади старика Теременцева и поскакала по лесу. Жеребца потом еле отходили. А ее и сейчас доктора лечат: о ветки в кровь лицо разорвала. Давно уже не слышно ее песен. А без них и скучно как-то… Но погодите, придет из больницы, опять запоет… Такой уж человек…

Однако Алка все-таки удивила жителей Черемшанки. Она выписалась из больницы под осень, похудевшая, притихшая. Прошел день, два, неделя, другая… Алка по-прежнему работала на овцеферме. Но песен своих не пела.

Чудесен бывает октябрь в Черемшанке, если нет ни ветров, ни дождей. Избытком силы, накопленной за знойное лето, дышит природа. Уставшие травы по утрам долго и тяжело дымятся, где-то по старицам и озерам деловито и властно кричат селезни, созывая в далекий путь своих беспокойных подруг.

Медленно рассеивается утренний туман, наступает ясный, прохладный, спокойный день.

По берегам речушек ярко-красным огнем полыхают трепетные осины, спокойно и величаво горят желтым пламенем сникшие березы. Кажется, море огня устремляется по руслу речки, как по огромному желобу, к зеленой стене соснового леса и вот-вот подожжет его. Но нет, языки пламени бессильно пляшут только на опушках, охватывая лес огненным кольцом, а крайние ели и осины спокойно греют на огне свои ветви.

Всю эту красоту Сергей Хопров увидел как-то неожиданно и поразился. Ведь и прошлой и позапрошлой осенью по этой же дороге, с этих же лугов возил он сено к фермам. Но не замечал тогда вокруг ничего удивительного, как не обращал внимания на Алку. Верно говорит Максим Теременцев: бывает, проживет человек жизнь, да так и не увидит, какая вокруг него красота.

Сергей Хопров, сидя на возу, курил папиросу за папиросой, смотрел на придорожные осины, облитые пламенем. Не покидали его проклятые думы, лезли в голову непрошеные, незваные… Тогда, после объяснения с женой в саду, решил Сергей, что все прошло, кончились его муки. А через несколько дней понял: нет, не кончились.

Пока Алка была в больнице, Сергей ни разу не улыбнулся, ни одного слова не сказал жене. Выздоровела Алка — немножко отошел, повеселел. Только для Любы от веселья мужа не было радости.

— Я ведь человек, Сережа, — не выдержала однажды Люба. — Хоть бы при мне не показывал… скрывал…

— Глупая ты… Плетешь, не зная что…

— Знаю. Скажи уж прямо: разойдемся, Люба… Детей я к себе возьму, чтоб не мешали вам, — заплакала Люба.

— Глупая ты, — повторил Сергей, бледнея. — Я ведь сказал: пройдет это…

И тут же подумал, что бессмысленно и нелепо прозвучали его слова. Кого он хочет обмануть? Себя? Жену?

И еще раз не вытерпела Люба, когда начал Сергей возить сено на овцеферму, где работала Алка Уралова.

— Сереженька, хоть пожалел бы меня… Людских пересудов постыдился… Ведь и на молочно-товарную ферму можешь подвозить корма, — как-то покорно, почти с мольбой проговорила Люба.

Чего не сделает с человеком горе! Но Сергей только опустил голову.

— Сюда назначили возить… Что я, виноват? — и спрятал лицо от остекленевших Любкиных глаз.

Много, очень много невеселых, дум бродила в голове у Сергея. И все-таки он наслаждался окружающей его красотой. Заметив высохшее дерево, одиноко торчащее в желтой кипени еще не начавших опадать берез и осин, он ощутил желание подойти и срубить его, чтобы не портило оно грустной картины. Почему-то вспомнилась Любка… Сергей подобрал вожжи, и лошади нехотя перешли на рысь.

Подъехав к овцеферме, Хопров слез с воза, зашел в помещение. Алка Уралова и три женщины о чем-то разговаривали. При виде Сергея все замолчали, а Уралова отвернулась и стала смотреть в окно.

— Привез… сено, — смущенно произнес Хопров.

— Видим, — отозвался кто-то.

— Помогите сметать.

— Пошли, девчата…

Позже всех поднялась Алка. Проходя мимо Хопрова, она опустила голову. Но Сергей все равно увидел на ее лице чуть заметную белую полоску, — точно кто легонько провел по ее щеке мелом, — след бешеной скачки на лошади по лесу.

Сергей Хопров вздохнул и тоже пошел к возу.

Может быть, так ни на что и не решился бы молчаливый Сергей Хопров, который не находил себе места от полыхавшей в нем любви, может быть, и потухла бы она сама собой, как костер, в который никто не захотел подбросить новую охапку хвороста… Да снова запела Алка. Что-то грустное, сожалеющее звучало теперь в ее голосе.

Говорят, пьяные и влюбленные теряют рассудок. Забыл Сергей Хопров, что есть у него жена и дети. Молчаливым осенним вечером, почти не таясь, пришел он на овцеферму. И будто не удивилась Алка его появлению, подняла на него серые, чуть притушенные глаза.

— Выйди на минутку, — тихо попросил Хопров, комкая в руках габардиновую кепку, которую принес почему-то в руках.

Алка накинула на плечи белый вязаный шарфик, потянула вниз концы так, что острыми углами выступили плечи, но с места не двинулась.

— Зачем? Если есть что, говори тут…

Молча стаял у порога Сергей Хопров, молча смотрела на него Алка. Потом поднялась, стремительно вышла из комнаты, остановилась у изгороди кошары, навалилась на нее грудью, стала смотреть в землю, не говоря ни слова. Сергей подошел сзади, несколько раз хлопнул по изгороди фуражкой.

— Я сам… к тебе, — проговорил он, тоже смотря в землю.

— У тебя жена, дети…

— А мне что… Разведусь. Сама просит об этом.

Алка не пошевелилась.

— Ты не сердись, что я не пришел тогда к Касьяновой пади… Тяжело мне…

Оттолкнувшись от изгороди, Алка Уралова медленно направилась обратно. Сергей схватил ее за руку…

— А завтра… буду ждать… Придешь?

— Да, — Алка осторожно высвободила руку и ушла, не оглядываясь…

И ушла, не оглядываясь. А если бы посмотрела назад, увидела на том месте, где только что стоял Сергей, Любу Хопрову.

В чем обвинить Любу? В том ли, что забыла о гордости, тайком следила за мужем, угадав, куда он направился? В том ли, что стояла в темноте, слушая их разговоры, растоптанная, оплеванная, до крови кусала свои губы? Или в том, что любила своего Сергея, своего мужа, отца ее детей, может быть, больше, чем жизнь?

Не хотела, не могла отдать Люба Хопрова своего счастья Алке Ураловой. Знала, что совет деда Максима пойти и поговорить с Алкой так же бесполезен, как запоздалый августовский дождик — выгорели посевы, почернели степи и уж ничто не пробудит их к жизни. И все-таки пошла.

Когда скрипнула отворяемая Любой дверь, Алка, сидевшая за столом, подняла заплаканные глаза и медленно начала бледнеть. Несколько минут они молча стояли и смотрели друг на друга: Люба — с нескрываемой ненавистью оскорбленной, отвергнутой, но уверенной в своей правоте женщины, Алка — с каким-то испугом и одновременно с насмешливым превосходством человека, бессознательно чувствующего свою силу. Но не смогла все-таки выдержать Алка взгляда Любкиных глаз, опустила голову.