Леди-бомж - Истомина Дарья - Страница 37

— Красиво… — вдруг глухо признался он.

— Главное — точно, — сказала я. — Особенно насчет «нищь есмь и окаянен»… И воспоминания, конечно, «лютые»… Куда денешься?

— Снимите это, пожалуйста… Сразу снять надо было, да ни у кого соображения не хватило.

Я осторожно сняла иконку с крюка и положила на стол.

— Интересно, сколько ей лет? Или веков?

— Понятия не имею. Это все… Нина Викентьевна. Для нее искали и нашли. Какие-то ее новосибирские подруги. Откопали этот образок на Телецком озере, не то в монастыре, не то в какой-то часовне. Я-то сдуру посмеялся, а она, так выходит, действительно поверила… Что поможет. Смешно… С ее неверием никому и ни во что? Я ведь, если честно, считал — просто блажь… А вот она, оказывается, действительно все вымаливала, просила, значит…

— Что просила?

— А что может просить женщина на излете? Когда не так уж много остается? Ребенка, конечно…

— Это она… сделала?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю. Могу только догадываться. — Он сильно похрустел пальцами, щека подергивалась. — Меня здесь не было. Улетала без меня, возвратилась без меня. Все решила — без меня. Впрочем, последнее время она почти все решала без меня… Говорят, она была очень пьяна, почти безумна… Всех гнала в шею, даже Элгу! Эти дуболомы из охраны ничего не могли с нею поделать… Она их держала в кулаке, все навытяжку! Даже ключи от ее любимой тачки отобрать не решились… Меня вызвали из Москвы слишком поздно! Слишком… Но ведь вы и сами все это знаете? Ведь это именно с вами я говорил по мобильнику.

Что-то тут было не так, чего-то Туманский недоговаривал, но я угадывала, что он, может быть впервые, говорит вслух не столько с посторонним человеком, сколько сам с собой, и, наверное, это лопнуло и прорвалось, как гнойник, именно при мне, потому что, как я понимала, все эти последние дни перед большинством людей ему нужно было делать вид, что ничего не случилось, что его жена жива, и конечно же он кому-то должен был лгать, как-то выкручиваться, может быть, даже шутить и смеяться, но я была как раз той, перед которой темнить не имело никакого смысла. Я знала, и он не выдержал…

Я вернулась в угол, подняла с полу скользкие от пролитого лампадного масла серебряные цепки, к которым крепилась сама лампада, сняла с крюка обрывок цепи и аккуратно положила на столешницу рядом с иконой. Темные глаза Богоматери были как живые, а зрачки странно и печально отсвечивали. И совершенно нелепой была пробоина на смуглой впалой щеке ее, и дико торчал этот огрызок металла, а грубая глубокая царапина рассекала нежную пяточку младенчика с крохотными пальчиками.

Вообще-то, отношение у меня к вере и верующим не то чтобы сложное, но по сути — никакое. И я не собиралась обвинять эту самую Нину Викентьевну в богохульстве. Просто это было красиво, старинно и кому-то очень нужно, где-то там, телецким богомольцам и еще каким-то людям. И что-то я не могла до конца поверить, что хозяйка всего этого дошла до такого отчаяния и осатанения, ухватившись за первое, что попалось под руку, только из-за того, что поверила в чудо, которое не состоялось.

Не помогла ей, выходит, Дева Мария ни зачать, ни выносить, ни родить… Что-то тут не совпадало, по моему мнению, такая женщина, как Туманская, могла бы пойти вразнос по более мощной причине. И по-моему, такие особы, как она, больше доверяют гинекологам, чем чудотворцам. Нет, тут была еще какая-то муть, какая-то мгла…

Он вдруг выдвинул ящик стола, нашарил там пакет из пленки и вынул из него небольшой плоский черный пистолетик, похожий на игрушечный. Извлек из рукоятки магазин, латунные патрончики с серыми пульками тоже были как игрушечные.

— Вот из этого… она… — сообщил он. — Итальянский… Полицейский «Автоматик», калибр восемь миллиметров… Вообще-то газовый, но кто-то переделал под боевой патрон. И никто не может мне сказать, где она это дерьмо раздобыла. И когда… Стреляла в сердце, понимаешь?

— Я знаю.

— А… ну да… Как думаешь, ей было очень больно?

— Я думаю, что ей было очень страшно… Мне бы было, — сказала я. — А она как-то все это объяснила? Ну, записка там… Какое-нибудь письмо…

— Нет. Ничего, — помолчав, признался он. — Вообще-то все держали ее за красивую женщину, весьма устроенную семейно и очень удачливую в делах. Но я-то всегда знал — она из таких, стержневых, железных! Такие никогда себя не обманывают. И если что-то решают всерьез, никто помешать не может… Даже я!

— Может быть, вы ее обидели? Или как? — осторожно спросила я.

— Или как… — Он криво ухмыльнулся. — Она все делала втихую. Не верила своему счастью. Боялась спугнуть удачу… Не знаю… Даже Элге она ничего не сказала. Пока не вернулась. Какое-то время назад у нее прекратились эти самые… ваши дамские дела… Она решила — все, состоялось! В нашу медицину она никогда не верила, где-то в Баварии есть клиника, как она выражалась, «по потрошкам», она там бывала и до этого. Вот она и рванула туда… Ну, а там — эти медицинские фрау и герры… у них так принято — ничего не скрывать… Какой-то особенный скоростной канцер, уже с метастазами, и именно в областях повышенной… интимности! Ну, сейчас это хоть как-то, но лечится, особенно у тевтонов, во всяком случае жизнь продлевают на какое-то время. Ей предложили какую-то суперсовременную терапию с химией, лазерами, мазерами, не знаю, что там еще, и почти немедленно — под нож…

Туманский слепо смотрел на стеллажи, моргал, морщился.

Ткнул трубкой, рука подрагивала мелко.

— Где-то тут я припрятал всю эту диагностику… толщиной с первый том «Капитала»… Анализы, снимки, заключения! Все на «дойче шпрахе» и латыни, но понять можно. Они тут с Элгой пображничали, сначала она помалкивала, а потом призналась… Сказала, что не даст себя обстрогать и выпотрошить до оболочки, что это нелепо и гнусно — заставлять меня жить с бесполым монстром, у которого вместо грудей — импортные протезные сисечки или наши российские мешочки с просом, а вместо остального — унитазные патрубки для вывода отходов… К тому же она считала, что может остаться лысой на весь срок, который ей отпущен. В общем, она представила нашу дальнейшую жизнь как систему взаимных мук, не собиралась именно меня на них обрекать, терпеть ее, такую… И заявила, что я ее должен помнить только настоящей женщиной! Они тут вместе рыдали и клюкали, клюкали и рыдали и сходились на том, что именно меня надо пожалеть и не выбить из седла сразу, а постепенно подготовить к неизбежной разлуке… Эти идиотки додумались до того, что ей, пока не поздно, нужно публично наставить мне рога с кем-нибудь из мужиков, которым она не безразлична, засим должен был последовать скандал, развод и иная мутота! После чего обесчещенный супруг, то есть я, отправит ее ко всем чертям и думать о ней забудет! Лихо?

— А потом? — Больше всего мне хотелось, чтобы он перестал ковырять себя по живому. И еще я поняла, что он очень сильно любит свою бедолагу и пока еще просто не может понять, принять трезво то, что ее никогда не будет.

— А потом у нее началась истерика… — хмуро ответил он. — И если она прогнала от себя даже Элгу, значит, ей стало не просто плохо. Безвыходно. Ну, а когда они все-таки осмелились вызвать меня из Москвы — ее здесь уже не было.

Туманский поднялся, побрел к стене, сдвинул панель, за которой стояли бутылки, и, сковырнув пробку, начал пить из горлышка что-то бесцветное.

— Представляю, как — она здесь… металась… Одна, — хрипло сказал он. — О, черт! Где же они все?!

— Так что я там должна исполнить? — сухо сказала я, нагличая, потому что больше всего боялась расплакаться. — Давайте! Давайте! Что вы все кольца вьете вокруг да около?

Он посмотрел на меня удивленно, пожал плечами, склонился к клавиатуре компьютера, пробежал пальцами и сказал:

— Информация к размышлению. Взгляните-ка, Басаргина!

Я заглянула. Экран монитора стал белым, и на нем четко выстроились черные колонки каких-то цифр, перемежаемых латинскими литерами, непонятными словечками на английском, немецком, итальянском и, кажется, даже испанском.