Морской скорпион - Искандер Фазиль Абдулович - Страница 23

Вдруг вся компания расхохоталась, и когда хохот смолк, Сергей услышал голос геолога из Тбилиси. Он иронически что-то заметил мальчику, после чего все снова захохотали. Мальчик несколько смущенно, но как бы продолжая утверждать свою линию, снова сложил руки на животе.

— Все у моря… а я тут должна сидеть, — вдруг сказала жена Сергея, и он, слегка сучивший болевшей ногой, медленно, украдкой остановил ее. Теперь, когда он остановил ногу, боль запульсировала с новой силой.

— А ты иди, — сказал Сергей, всеми силами стараясь придать голосу обычную интонацию, — мне уже лучше.

— Правда? — спросила она, стараясь вглядеться в него и понять, не обиделся ли он. Сергей ничего не дал ей понять.

Теперь, когда она сказала, что ей хочется быть там, где сейчас всем весело, а не там, где Сергею больно, — обида с такой силой захлестнула Сергея, что он собрал всю свою душевную энергию, чтобы не выдать своего состояния, а дать во всей чистоте и полноте проявиться ее безжалостному эгоизму.

— Да, иди. — сказал он как можно проще.

— Ты ведь целый день развлекался, — сказала она и, наклонившись, поцеловала его в губы. Сергей не хотел и никак не мог бы ответить ей на этот поцелуй, и она это почувствовала, и это ей показалось противоречащим его же собственным словам. — Ты и вправду не обиделся? — сказала она еще раз и поправила штрипку купальника, слетевшую с плеча, когда она к нему наклонилась.

— Да, попробую заснуть, — сказал он.

Сергей вспомнил, как он болел в детстве. Он вспомнил, как мама, узнав, что он заболел (обычно это был очередной приступ малярии), возвращаясь с работы, стремительно входила в комнату, где он лежал, издали вглядываясь в него, пытаясь понять, насколько опасна его болезнь, быстро подходила к постели, трогала ладонью лоб, взбивала подушку, встряхивала одеяло, совала ему под мышку градусник, и весь ее облик говорил о страстном желании проникнуть душой в его больное тело и помочь ему одолеть эту болезнь.

И Сергей сквозь жар болезни чувствовал странный уют и сладость ее желания проникнуть в него, слиться с ним и вместе с ним одолеть его недомогание. И сладость, и странный уют этого ее желания были настолько приятны ему, что он в такие минуты хотел, чтобы температура его оказалась большой, болезнь опасной, потому что он чувствовал, что сладость проникновения ее в него, уют кровного родства, готовность к самоотдаче делались тем зримей, тем сладостней, чем реальней была опасность его заболевания.

Она давала ему лекарство, а чаще просто клала ему на лоб мокрое полотенце и сидела возле него, помахивая чем-нибудь, освежающим воздух, и на лице ее было выражение великого терпения, силой своей безусловно превосходящего его болезнь, и он это чувствовал, и от этого ему становилось легче.

Несмотря на слабость, на большую температуру, на чугунную тяжесть в голове, он понимал, что рано или поздно болезнь будет преодолена, и это понимание конечности болезни, которое он осознавал, глядя на маму, тоже приносило ему облегчение. Но главное, что он навсегда запомнил сквозь морок температурного жара, — этот странный уют, исходивший от ее облика, эту сладость уюта от полноты ее душевной самоотдачи.

В такие минуты он чувствовал, хотя и не осознавал словесно, что болезнь приоткрывала в нем что-то такое, что давало возможность устремиться ее душе в него и заполнить его до краев и успокоиться в этой заполненности. Значит, и болезнь его была не напрасным страданием, чувствовал он, опять же словесно не осознавая этого, а имела смысл и, как все объясненное смыслом, приносила успокоение, вернее, рождала сладостную точку уюта внутри мерцающего, воспаленного болезнью сознания…

Жена вышла, и Сергей, пока она выходила из комнаты, глядел на линию ее спины, особенно красивую именно в этом черном купальнике, оттеняющем нежность и законченность этой линии. Потом, когда она вышла из дому и тропинкой спускалась к калитке, он продолжал смотреть на нее и вдруг как-то целиком увидел ее идущее тело — не то чтобы отдельно от купальника, а как бы отдельно от всего, может быть даже души, а точнее — именно души, или того, что люди именуют этим понятием.

Тело — с его великолепной спиной, длинными нежными ногами — двигалось как самостоятельное существо, грациозное, законченное, зрелое и, главное, не только не нуждающееся в каком-то душевном дополнении, а ясно осознающее, что всякое дополнение было бы разрушением его первоначального замысла. И конечно, именно это тело сейчас толкнуло ее сказать, что его место там, где сидят на ласковом солнце, смеются, купаются, а не здесь, где страдают и лежат в постели.

В калитке она столкнулась с мальчиком, который собирался войти во двор. Мальчик вежливо уступил ей дорогу. Темно-золотистое тело слегка откачнулось и вышло на пляж. Мальчик поставил свою корзину и закрыл дверь на щеколду, потому что хозяйский волкодав мог выскочить на пляж, и хотя людей он не трогал, но мог сцепиться с соседской собакой.

Глядя в окно, Сергей поверхностью своего сознания следил за тем, что там происходит, но думал о том, что сейчас произошло.

Впервые он так ее увидел и впервые поразился, что это очень похоже на правду. Он поразился мысли, что это ее прекрасное золотистое тело, такое гибкое, такое зрелое, имеет и, наверное, всегда имело самостоятельный смысл существования, и этот смысл сильнее всего остального, что, может быть, и есть в ней, и поэтому право решающего голоса во всех спорных вопросах всегда будет за ним, за этим телом.

А разве я в этом не виноват, вдруг мелькнуло у него в голове. Но почему? Он не успел додумать эту мысль…

— — Сергей Тимурович, можно? — раздался голос мальчика за дверью. Сергей вздрогнул, очнувшись от своих мыслей.

— Ты цего?! Ты не знаешь, цто дядя Сережа заболел?! — раздался голос Вали из другой комнаты и топот ее крепких босых ног.

— Заходи, заходи, — сказал Сергей.

Мальчик вошел в дверь и поставил свою корзину у ног.

— Я только на минуту, я знаю, что вас ударил морской скорпион, -сказал мальчик и, вынимая из корзины два початка вареной кукурузы и ища, куда их положить, огляделся и спросил: — Как вы себя сейчас чувствуете?

— Лучше, — сказал Сергей.

В дверях показалась девочка. Ища глазами брюки, где у него лежал кошелек с деньгами, и найдя их, он кивнул девочке:

— Вынь у меня там деньги… Сколько?

В черных брюках, в белой рубашке с закатанными рукавами, со светлыми волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, мальчик стоял в дверях комически корректный и в то же время исполненный сдержанного достоинства. На вид ему было лет тринадцать — четырнадцать.

— Вообще-то мы продаем два початка — рубль, но дело в том, что Шота Карлович за вас уже заплатил, — сказал он бесстрастно и доброжелательно.

— У тебя все рубль, — ворчливо заметила Валя и, принеся тарелку из другой комнаты, положила в нее початки.

— Вам соли дать? — спросил мальчик, не обращая внимания на ворчливый тон девочки.

— Не надо, — сказала девочка и вышла из комнаты за солью, — а то опять рубль попросит.

— Соль бесплатно, — бесстрастно пояснил мальчик и, когда шаги девочки замолкли в другой комнате, добавил: — Сергей Тимурович, может быть, вам хочется с утра свежего инжира или винограда? Я могу приносить…

— Хорошо, — сказал Сергей, — а сколько это стоит?

— Килограмм рубль, — сказал мальчик, не то чтобы смутившись, а как бы сам удручаясь бедностью шкалы прейскуранта.

Сергей рассмеялся и потому, что это в самом деле было смешно, и потому, что он словно только сейчас понял тот возглас геолога из Тбилиси, после которого вся компания рассмеялась. Возглас этот явно означал:

— Слушай, что такое, у тебя все рубль стоит?

— У нас, как на базаре, — пояснил мальчик, нисколько не смущаясь смехом Сергея.

— На базаре уже давно по восемьдесят копеек, — сказала девочка, входя в комнату с солонкой, в одной ячейке которой лежала аджика, а в другой соль.

— На базаре бросовые фрукты, а у нас свежие, прямо с ветки, — пояснил он, нисколько не смущаясь уточнением девочки, — и потом, автобус туда десять копеек и обратно десять… Вот и получается рубль… Выздоравливайте, Сергей Тимурович, я пошел.