История Нью-Йорка - Ирвинг Вашингтон - Страница 18

Если бы я имел возможность (на ее отсутствие я только что жаловался) прибегать к помощи мифов, то про следующего из наших знаменитых граждан я с гордостью сказал бы, что он мог похвалиться столь же славной родословной, как и самый доблестный герой древности. Его звали Ван-Зандт, что в вольном переводе означает из праха, причем, конечно, имеется в виду, что, подобно Триптолему,[164] Фемиде,[165] циклопам[166] и титанам,[167] он произошел от госпожи Земли! Это предположение подтверждается его ростом, ибо хорошо известно, что все потомство матери Земли отличалось гигантской величиной, а Ван-Зандт, как говорят, был высокий, костлявый детина ростом в шесть с лишним футов и с изумительно крепкой головой. Такое происхождение прославленного Ван-Зандта ничуть не более невероятно и не более недостойно доверия, чем то, что рассказывают, ни в ком не вызывая сомнения, о наших самых великих или, скорее, самых богатых людях, которые, как говорят нам с полной серьезностью, первоначально произошли из грязи!

О третьем герое до нашего времени дошло лишь туманное сообщение, в котором упоминается, что он был упрямый, дородный, суетливый крепыш небольшого роста; так как он обычно носил старые лосины, то его фамильярно называли Харден Брук, то есть Крепкоштанник.

Компанию искателей приключений завершал Тен Брук. Если бы я не поставил себе целью быть совершенно правдивым в своем рассказе, то, пожалуй, поддался бы искушению обойти молчанием, как несовместимое с важностью и достоинством моей истории, то странное, но забавное обстоятельство, что этот почтенный джентльмен также получил свое прозвище от самой прихотливой части его туалета. И в самом деле, штаны в глазах наших уважаемых предков были, по-видимому, очень существенным одеянием, по всей вероятности, потому, что они действительно были самым объемистым предметом их одежды. Имя Тен Брук, или Тин Брук, может быть переведено как Десятиштанный и как Тонкоштанник; верхнеголландские комментаторы склоняются к первому мнению и приписывают такое прозвище тому, что он первый ввел в поселке древний голландский обычай носить по десять пар штанов. Но самые элегантные и остроумные авторы, писавшие по этому вопросу, высказываются в пользу Тонкоштан-ника, из чего делают вывод, что наш герой был бедным, но веселым бездельником, широкие штаны которого отнюдь не отличались добротностью. Он-то и был, бесспорно, автором следующего поистине философского стихотворения:

Такова была доблестная компания, бесстрашно пустившаяся в путь во главе могущественной флотилии лодок, чтобы исследовать еще неизвестную страну близ устья Гудзона. И небо, казалось, содействовало их предприятию.

Было чудесное время года, когда природа, как расцветающая девушка, освободившаяся от тирании старого скряги отца, избавляется от ледяного рабства старой зимы и, разрумянившись тысячами прелестей, бросается в объятия юного бога весны. Каждая купа кустов и цветущая роща оглашаются звуками брачной любви; даже насекомые, пьющие утреннюю росу, которая сверкает драгоценными камнями на нежной луговой траве, возносят свои слабые голоса, чтобы присоединиться к радостной эпиталаме; девственный бутон робко являет взору свой румянец, и сердце мужчины исходит нежностью. О сладостный Феокрит![168] Будь у меня твоя камышовая свирель, звуками которой ты некогда очаровывал веселые сицилийские долины, или же, о кроткий Бион,[169] твоя пастушья дудка, приводившая в такое восхищение счастливых молодых поселян острова Лесбоса, тогда я попытался бы воспеть в нежных буколических стихах или в небрежной идиллии сельские красоты окрестных мест. Но ничего не имея для полета, кроме этого затупившегося гусиного пера, я должен смиренно удовольствоваться тем, что, отложив в сторону поэтическую игру фантазии, продолжу мой правдивый рассказ низкой прозой, утешая себя мыслью, что, хотя он, возможно, не столь манит воображение читателя, тем не менее даже в целомудренном и простом одеянии из истины он с девичьей скромностью найдет доступ к его рассудку.

Итак, веселой весенней порой наши отважные искатели приключении отправились в богатое событиями путешествие, для описания которого не хватало только Вергилия, чтобы оно сравнялось с прославленной «Энеидой». Много приключений встретилось на их пути; тяжелые испытания перенесли они, пока странствовали от Коммунипоу до Устричного острова, от Устричного острова до острова Виселицы, от острова Виселицы до острова Губернаторов, и от острова Губернаторов через пролив Пахтанья (второй пролив Привратника) бог знает докуда, пока они чуть не потерпели крушение и не погибли навсегда в страшных водоворотах Хелл-Гейта,[170] которые по внушаемому ими ужасу и грозным опасностям могут заткнуть за пояс древние Сциллу и Харибду. Во время этого плавания они встретили столько же листригонов, циклопов, сирен и несчастных Дидон,[171] сколько и благочестивый Эней, когда он совершал свое путешествие для основания колонии.

Наконец, после того, как они побывали тут и там, их внимание привлек своим бесподобным очарованием обширный остров; наподобие великолепной броши он разделял прекрасную грудь бухты, и многочисленные большие острова, среди которых они скитались, служили для него дополнительным украшением. Туда они направили свой путь, и старый Нептун, словно стремясь принять участие в выборе места для города, которому предстояло стать его твердыней в западном мире, послал полдюжины могущественных валов, выбросивших лодки наших путешественников на берег острова, в том самом месте, где теперь стоит прелестный город Нью-Йорк.

Первоначальное название этого прекрасного острова вызывает некоторые споры и уже подверглось искажению, что служит доказательством печального непостоянства в подлунном мире и усердной склонности современных грамотеев к извращениям. Названием, наиболее распространенным среди черни (например, членов Законодательного собрания и управляющих банками), является Манхаттан, происшедшее, как говорят, от обычая, принятого среди сквау в древнем поселении, носить мужские войлочные шляпы, что и теперь еще наблюдается у многих племен. «Отсюда, – говорит нам старинный губернатор, небезызвестный шутник, припеваючи живший почти столетием позже и навестивший филадельфийских остряков, – отсюда произошло название Ман-хет-он,[172] первоначально данное индейцам, а затем – острову». Глупая шутка, но для губернатора и такая хороша!

К числу более давних свидетельств, заслуживающих самого серьезного внимания, относится то, которое содержится в весьма ценной истории американских владений, написанной господином Ричардом Бломом[173] в 1687 году, где остров назван Манхадес или Манаханент; не следует забывать и о прекрасной маленькой книжке такого правдивого историка, как Джон Джосселин, джентльмена, называющего наш остров без всяких колебаний Манадес.

Но свидетельством еще более древним и особенно достоверным, ибо оно подкреплено одобрением наших уважаемых голландских предков, следует признать некоторые сохранившиеся до нашего времени письма первых губернаторов к властям соседних провинций; в этих письмах наш остров называют по-разному: Монхатез, Мунхатоз и Манхатез – несущественные видоизменения, объясняющиеся тем, что ученые того времени относились с великим презрением к орфографическим справочникам и филологическим изысканиям, в наши дни представляющим единственное занятие и цель жизни стольких ученых мужчин и женщин. Говорят, что это название произошло от великого индейского духа Маниту, избравшего, как предполагают, этот остров своим любимым местопребыванием вследствие его необычайных прелестей. Но самое бесспорное и достойное уважения из всех существующих свидетельств, на которое я вполне полагаюсь, ибо оно дает название одновременно мелодичное, поэтическое и выразительное, это свидетельство штурмана Джуэта, приведенное в упомянутом выше судовом журнале плавания великого Гудзона; Джуэт ясно и точно называет остров Манна-хата, то есть остров Манна, или другими словами, «страна, изобилующая млеком и медом!».