Король долины - Ирвинг Клиффорд - Страница 23

Она простудилась однажды в сырое зимнее утро и слегла в постель. Простуда поселилась у нее в груди и расползлась по всему телу. Она радовалась болезни и настроила себя так, чтобы дать ей погубить себя. Так оно и получилось — болезнь затянулась, постепенно перейдя в грипп, а потом в воспаление легких. А она не сопротивлялась, позволяла микробам добраться до самых открытых, слабых частей организма, угнездиться там и размножиться в крови. Ей было незачем жить, и смерть больше не страшила ее. В последний день, когда все уже знали, что она умрет, и она тоже знала, она была спокойной и оцепеневшей. Они стояли рядом с кроватью, отец и сын, и молчали. Молча смотрели, как она умирает, как глаза закатились к потолку. Последний след румянца покинул ее лицо. Клейтон с глухим стоном упал на колени рядом с кроватью и обнял мать, прижавшись лицом к ее холодной щеке. Она еще не умерла. Он умолял ее сказать ему что-нибудь, но она даже не повела глазом. Она лежала спокойно и ждала…

Ближе к полудню они услышали топот копыт — лошадь неслась галопом, потом замедлила шаг во дворе. Послышался осторожный стук в дверь. Гэвин открыл — там стоял Лестер, комкая в руках шляпу. Не сказав ни слова, Гэвин шагнул в сторону и впустил его в спальню.

Лестер стоял в углу комнаты, ему было трудно дышать. Он испытывал страх перед смертью, он испытывал страх перед двумя мужчинами, находившимися в одной комнате с ним. За семь лет он не обменялся ни единым словом с Гэвином, а когда ему случалось встретиться с Клейтоном, чувствовали они себя напряженно жутко, как чужие люди, которые вроде бы и узнали друг друга, но слишком церемонны, чтобы обменяться обычными вопросами.

Как только Клейтон заметил брата, он поднялся с колен и обнял его за плечи. Оба они вышли из одного лона. Она была их матерью, она умирала. Лестер глубоко вздохнул, захлебнулся слезами, резко повернулся и вышел из комнаты. Он остановился снаружи, вперив взгляд в дальние горы. Клейтон вытер глаза рукавом и вышел к нему.

— Прости меня, Лес, — сказал он. — Прости за все…

— Она… о, Боже… она…

У Лестера не было слов. Он протянул руку, как слепой, и схватил Клейтона за запястье. В первый раз встретились они, став взрослыми мужчинами, и смерть матери связала их крепче, чем они могли представить себе. Оба плакали.

Из окна комнаты, где лежала его мертвая жена, Гэвин нахмурившись, наблюдал за ними.

Глава тринадцатая

Они похоронили ее в одиноком уголке кладбища, под дубом, оголенным пришедшей зимой. Могилу отметил гранитный камень с датами рождения и смерти:

«Жена Гэвина, мать Клейтона и Лестера »

Церемония длилась всего десять минут, пришедшие на похороны стояли с сухими глазами, одинаково одетые в черные костюмы и плоские черные шляпы. Гэвин и Клейтон были как близнецы — если смотреть только на фигуру, манеру переступать с ноги на ногу и немного наклонять голову вправо при разговоре. Лестер был более коренастый, лицо его покрылось румянцем и сам он стал крепче от новой жизни. Он пришел с женой и сыновьями-близнецами. У нее были и другие дети, но выжили только эти, первенцы. Она стояла в стороне, опираясь на руку своего отца, и только у нее на глазах были слезы — не так уж она и горевала, просто одна женщина оплакивала другую.

Даже в этот час, над свежей могилой, мысли Гэвина были где-то далеко, тайные и скрытые от всех. Пришло время опустить в землю простой сосновый гроб, но он так глубоко погрузился в задумчивость, что Риттенхаузу, который вместе с ними тремя нес гроб, пришлось подтолкнуть его локтем, чтобы вернуть на землю — Гэвин улыбнулся — почти что светлой благодарной улыбкой — и показал желтые зубы. А потом наклонился и взялся за дело.

Вернувшись домой, он уселся в своё любимое плетеное кресло на веранде и небрежно положил ноги на перила. Близился вечер короткого ноябрьского дня, солнце уже опустилось низко над Сангре, и по земле протянулись длинные черные тени от каждого мескита, чойи [18] и тополя.

Только сейчас он полностью осознал, что свободен. От этой мысли у него закружилась голова, ему даже пришлось ухватиться за подлокотники. Восемнадцать лет назад, вернувшись из Таоса, он узнал, что она беременна, — и восемнадцать лет платил долг. Он возвращался мыслями в прошлое, и это время представлялось ему ночным кошмаром, все более мрачным в лучах его восходящей свободы — так тьма сгущается перед рассветом.

Она была его женой, матерью его сына, и что-то внутри него, спрятанное так глубоко, что он до этой минуты и сам не осознавал, связывало его некоей странной верностью. За все эти годы он не знал ни одной другой женщины — здесь, в долине, хотя, говоря как перед Богом, он думал, что вполне мог бы… Мог бы даже привезти девушку из Санта-Фе и устроить ее со всеми удобствами в гостинице «Великолепная». Но он этого никогда не делал. А теперь, когда она умерла, он впервые увидел все ясно — и рассмеялся. И как это ей удавалось вот так держать его?

Он задумался об этом — но не нашел ответа. Ну, что ж, а теперь он свободен. Все эти годы он рабски подчинялся придуманной им самим заповеди: «Не нарушай супружеской верности на глазах у жены» — а теперь он мог поступать, как ему заблагорассудится. Никто на свете не посмеет выступить против него или оспорить его привилегии. Он чувствовал, как кровь пульсирует в жилах. Ему пятьдесят лет, но жизненной силы в нем не меньше, чем в двадцать. Вспоминая прошлое, он тихонько рассмеялся — немного грустно. В двадцать лет он был изголодавшимся по сексу мальчишкой в техасском скотоводческом городке и не имел никаких шансов рядом со взрослыми мужчинами. Тогда он временами просто бесился от желания узнать свое будущее. Ему нужно было что-то такое, что он мог ощутить, взвесить, как растопырившую перья птичку, зажатую в ладони, что-то теплое, ощутимое. Куда идти? Что делать?..

Он потер сухие ладони одна о другую, как скупец, раздумывающий о бесчисленных накопленных богатствах, которые он наконец сможет тратить…

Он чувствовал, что в пятьдесят лет начинает жизнь сначала. Все эти годы он трудился и строил планы не только для себя, но и для своего сына. Своей плоти и крови. Эта фраза поразила его своим древним чувством. «Кость от кости моей, плоть от плоти моей». Теперь это будут он, Клейтон и Риттенхауз. Они могут попробовать этот мир на зуб — никто не устоит против их соединенной силы. Любовь к сыну пронзила все его существо — как боль. Мальчик начинает на том же месте, где начинал Гэвин, но у него для этого начала есть все, а у Гэвина не было ничего. Его ждет величие. Мальчик наложит свое клеймо на весь этот край, нет таких высот, которых он не сможет достичь. Он — наследник всех мечтаний Гэвина, мститель за все его поражения. У него есть кровь, происхождение, знания, опыт; все, что ему нужно, — это огонь в сердце, тайный огонь, который горит в Гэвине. И это придет к нему, верил Гэвин. Это придет к нему, как пришло когда-то к нему самому.

Это была лишь часть его видений, а остальное лежало намного глубже и было намного тоньше.

Он скрипнул зубами, и под дубленой кожей лица выступили желваки. Закат наполнил долину великолепными переливчатыми отблесками. Чистая голубизна неба быстро сгущалась и темнела, как будто невидимая рука гасила источники света. Густая краска медленно стекала от зенита к вершинам гор, потом небо прорезалось царапинами красного и розового, и пики рельефно выступили на темном фоне. Воздух был холодный, но Гэвин ощущал его в ноздрях, как очищающее пламя. В доме горел огонь, готовый согреть его, когда он решит зайти внутрь. Но он все еще медлил на веранде.

Наступил темный, морозный вечер. Над головой сияли звезды, суля ему величие и славу. Тишина ревела у него в ушах жутко и сверхъестественно. И наконец он сумел поймать свое видение трепетными пальцами. Я правлю здесь как король, — сказал он себе, — и единственное, чего мне не хватает — это королевы.