Отель «Нью-Гэмпшир» - Ирвинг Джон - Страница 73

— Так ты думаешь, тебе бы там понравилось? — сказала Фрэнни. — Ну а я бы хотела, чтобы мы никогда оттуда не уезжали.

— А мы можем вернуться домой, Фрэнни? — спросила Лилли.

— Надо поговорить об этом с отцом, — сказал Фрэнк.

— О господи, — сказала Фрэнни.

И я мог увидеть, как она представляет себе этот момент — запустить в отцовские мечты маленький кусочек вальсирующей реальности.

— Ваша страна, вы уж меня простите, — сказал мне один из радикалов, тот, которого звали просто Арбайтер (Arbeiter по-немецки означает «рабочий»), — ваша страна — по-настоящему преступное место, — сказал Арбайтер. — Вы уж меня простите, — добавил он, — но ваша страна — это настоящий триумф корпоративного творчества, это значит, что ваша страна управляется групповым разумом корпораций. Эти корпорации совершенно бесчеловечны, так как никто и ни за что не несет в них личной ответственности; корпорация подобна компьютеру, для которого источник энергии — прибыль и горючее — тоже прибыль. Соединенные Штаты, вы уж меня простите, самая неподходящая в мире страна для гуманистов, я так думаю.

— Насрать, что ты думаешь, — сказала Фрэнни. — Жопа ты с ручкой, — сказала она. — Ты сам говоришь как компьютер.

— Ты думаешь, как коробка передач, — сказал Фрэнк Арбайтеру. — Четыре скорости вперед и одна назад.

Арбайтер удивленно на него уставился. Английский давался ему с трудом, и позже мне пришло в голову, что его мозги работали, как газонокосилка.

— И так же поэтично, — скажет Сюзи.

Никто не любил Арбайтера, даже впечатлительная мисс Выкидыш. Ее слабостью, с точки зрения радикалов, считалась любовь к литературе, особенно к американскому романтизму («Ну что за глупая специальность, милочка», — всегда распекала ее Швангер). Но для нас, детей, то обожание, с которым Фельгебурт относилась к литературе, было ее силой. Именно романтическая часть ее натуры еще не совсем умерла; по крайней мере пока. Со временем, да простит мне Бог, я помог ей убить и это.

— Литература для мечтателей, — говорил Старина Биллиг бедной Фельгебурт.

Я имею в виду — Старина Биллиг-радикал. Старина Биллиг-проститутка любила мечты. Однажды она сказала Фрэнку, что лишь мечты и любит; мечты и свои «сувениры».

— Изучай экономику, милочка, — сказала Швангер Фельгебурт; именно так сказала мисс Беременная мисс Выкидыш.

— Человеческая полезность, — внушал нам Арбайтер, — прямо связана с тем, какой процент населения участвует в принятии решений.

— Во власти, — поправлял его Старый Биллиг.

— Во властных решениях, — уточнял Арбайтер. Вдвоем они напоминали двух колибри, кружащих над одним цветком.

— Говно парное, — сказала Фрэнни.

Английским Арбайтер и Старина Биллиг владели не ахти, поэтому им запросто можно было сказать что-нибудь вроде «засунь это себе в жопу», смысла они все равно не улавливали. И, несмотря на данную мной клятву перестать ругаться, я испытывал огромный соблазн сказануть им что-нибудь этакое, но приходилось удовлетворяться тем, что я слушал, как с ними разговаривала Фрэнни.

— Неизбежная расовая война в Америке, — говорил нам Арбайтер, — будет понята неправильно. На самом деле это война классового расслоения…

— Когда ты пердишь, Арбайтер, тюлени в зоопарке перестают плавать? — в ответ спрашивала его Фрэнни.

Другие радикалы редко принимали участие в наших дискуссиях. Один постоянно сидел за пишущей машинкой; другой — за баранкой единственного автомобиля, которым сообща владели члены Симпозиума по восточно-западным отношениям — все шестеро сразу. Механик, который трудился над разваливающимся автомобилем (многоцелевая машина, бесполезная, как нам казалось, на любом шоссе; отец считал, что она вообще ни разу не выезжала на шоссе), был угрюмым молодым человеком с перепачканным лицом, в комбинезоне и в синей фуражке трамвайного кондуктора. Он был членом профсоюза и каждый вечер работал на главной линии Марьяхильферштрассе. Днем он выглядел сонным и злым и все время бряцал инструментами. Так его и называли — Шраубеншлюссель (Schraubenschlьssel по-немецки — «гаечный ключ»). Фрэнк любил катать на языке это прозвище, Шраубеншлюссель — чтобы покрасоваться, но Фрэнни, Лилли и я настояли на переводе. Мы называли его Гаечным Ключом или просто Ключом.

— Эй, Ключ, — говорила ему Фрэнни, когда он лежал под машиной и сыпал проклятьями, — думаешь, они не сумеют запачкать тебе мозги, Ключ? — говорила Фрэнни.

Гаечный Ключ не понимал по-английски, а из его личной жизни мы знали один-единственный факт: что однажды он пригласил на свидание Сюзи.

— Я хочу сказать, никто меня никуда и никогда не приглашал, — сказала Сюзи. — Вот кретин.

— Вот кретин, — повторила Фрэнни.

— И ты знаешь, он ведь меня по-настоящему ни разу и не видел, — сказала Сюзи.

— А он знает, что ты женщина? — поинтересовался Фрэнк.

— Господи Иисусе, Фрэнк, — сказала Фрэнни.

— Ну, мне просто любопытно, — сказал Фрэнк.

— Я могу тебе сказать, что этот Ключ явно какой-то извращенец, — сказала Фрэнни. — Ты, Сюзи, с ним никуда не ходи, — посоветовала Фрэнни медведице.

— Ты что, смеешься? — возмутилась медведица Сюзи. — Я вообще никуда не выхожу. С мужчинами.

Это заявление, казалось, почти незаметно опустилось на пол у ног Фрэнни, но Фрэнк — я уверен — беспокойно заерзал и предпочел отодвинуться.

— Сюзи — лесбиянка, Фрэнни, — сказал я, когда мы остались одни.

— Она такого не говорила, — возразила Фрэнни.

— А по-моему, лесбиянка, — настаивал я.

— Ну и что? — сказала Фрэнни. — А кто тогда Фрэнк? Большой банан? С ним-то все в порядке.

— Будь аккуратней с Сюзи, Фрэнни, — предупредил я ее.

— Ты слишком много обо мне думаешь, — все повторяла и повторяла она. — Оставь меня, ладно? — попросила меня Фрэнни.

Но это было единственное, чего я никогда не смог сделать.

***

— В любом половом акте участвуют четыре-пять различных полов, — сказал нам шестой член Симпозиума по восточно-западным отношениям.

Это была настолько исковерканная фрейдовская заумь — другого Фрейда, — что нам пришлось попросить Фрэнка перевести это еще раз, так как с первого раза мы ничего не поняли.

— Именно так он и сказал, — заверил нас Фрэнк. — В любом половом акте на самом деле участвует целая куча различных полов.

— Четыре-пять? — спросила Фрэнни.

— Когда мы спим с женщиной, — сказал шестой радикал, — мы имеем дело сами с собой, какими станем в будущем, и с собой, какими были в детстве. А также, разумеется, с тем, какой станет наша любовница потом и какой она была в детстве.

— «Разумеется»? — переспросил Фрэнк.

— Так значит, каждый раз, когда трахаешься, в этом на самом деле участвует четверо-пятеро человек? — спросила Фрэнни. — Звучит очень изнуряюще.

— Энергия, использованная на секс, — единственная энергия, которая не требует возобновления со стороны, обществом, — сказал нам довольно задумчивого вида шестой радикал. — Мы сами восстанавливаем нашу сексуальную энергию, — пояснил мужчина, взглянув на Фрэнни так, будто сказал самую глубокую мысль в мире.

— Кто бы мог подумать, — прошептал я Фрэнни, но она, такое ощущение, была очарована этими мыслями несколько более, чем полагалось бы.

Я боялся, что ей понравился этот радикал.

Его имя было Эрнст. Просто Эрнст. Нормальное имя, но без фамилии. Он не спорил. Он чеканил отдельные бессмысленные предложения, спокойно высказывал их и шел обратно к пишущей машинке. Когда радикалы во второй половине дня покидали «Гастхауз Фрейд», они надолго застревали в кафе «Моватт» (на другой стороне улицы) — сумрачном заведении с бильярдным столом, досками «дартз» и вечной угрюмой когортой любителей чая с ромом, играющих в шахматы или читающих газеты. Эрнст редко присоединялся к своим коллегам в кафе «Моватт». Он писал и писал.

Если Визгунья Анни уходила домой последней из проституток, то Эрнст покидал отель последним из радикалов. Если утром Визгунья Анни часто встречала приходящего на работу Старину Биллига, то по вечерам она не менее часто встречала Эрнста, когда тот наконец собирался уходить. Вид у него был какой-то потусторонний; когда он разговаривал со Швангер, их голоса были такими тихими, что заканчивали беседу они почти всегда шепотом.