Тайник комиссара - Имшенецкий Вячеслав Андреевич - Страница 18

«…Третий день бушует вьюга. Мокрый снег облепил нас с головы до ног, так что люди походят на белых призраков, осторожно идущих вперед. Ветер сменился, и сразу же усилился мороз. Шерсть лошадей и наша одежда покрылись ледяным панцирем. Чуть не случилась беда. Рудаков, идущий позади отряда, вдруг исчез в снежной пурге, и никто этого не заметил. Случайно обнаружив исчезновение бойца, я остановил отряд и приказал всем искать. Люди, привязав лошадей к дереву, закрывая лица от секущего снега, двинулись на поиск.

В белой мгле, ощупывая каждый занесенный снегом валун, мы прошли метров двести. Неожиданно справа послышался выстрел из нагана, Мулеков звал нас к небольшому снежному холмику. Руками разгребли тяжелый сырой снег. Рудаков лежал, свернувшись в комочек, прижав окоченевшие колени к подбородку.

Мулеков своими маленькими руками сквозь дыру в шинели стал ощупывать Рудакова. Он был живой — упал от усталости. Начали разминать тело руками, растирать лицо. Когда он зашевелился, попробовали его поднять и поставить на ноги. Но он, поджимая ноги под себя, что-то шептал посиневшими губами и снова валился. Я едва разобрал его шепот: «Не могу. Оставьте меня здесь». Пробовали тащить его волоком — тяжело, потому что сами едва стояли на ногах. На все наши уговоры он невнятно шептал: «Оставьте. Не пойду!»

— Апатия у него, — прокричал мне на ухо Мулеков. — Ему теперь все равно. Надо попробовать его напугать. Иногда помогает. — Он подскочил к Рудакову, выхватил наган и наставил в голову лежащему: — Не пойдешь, пристрелим! Ну? — Рудаков не шевелился. Только мигал от летящих в глаза снежинок. — Ну? — снова крикнул Мулеков.

Я не успел подскочить, как проводник выстрелил. Но Рудаков тотчас вскочил, глаза его теперь блестели:

— Ты чего?..

Мулеков спокойно засунул за пояс наган:

— Иначе бы ты не встал, а теперь пойдешь быстрей медведя.

И действительно, Рудаков сам стряхнул с себя снег и, не глядя на нас, пошел к ожидавшим лошадям. Мне его стало жалко. Он самый молодой. Ему только исполнилось семнадцать лет. Я хотел догнать его, подбодрить. Но Мулеков остановил меня:

— Не надо! Раскиснет от утешения, выстрелом второй раз не поднимешь…»

Таня перестала читать, посмотрела на лица мальчиков, на искры, летящие в темноте, и спросил Петьку:

— Почему Мулеков вдруг стал помогать отряду?

Петька, подумав, ответил:

— Еще в Краснокардонске один человек, который собирался с папой идти искать пещеру говорил, что Мулеков, измотав отряд, решил под конец подвести его ближе к известной ему какой-то тропе, чтобы легче было взять потом золото. Но мой папа с ним не соглашался и говорил, что Мулеков своим поступком просто снял с себя подозрение.

Таня снова наклонилась над дневником.

«Сегодня опять снег. Он летит с какой-то песчаной пылью и больно режет глаза.

Устали люди. Выбились из сил голодные лошади. Что делать? Когда подняли второй раз Рудакова, он плакал и просил его пристрелить. Возле отвесной скалы сделали привал. Изможденные лошади с хрустом жевали мелкий кустарник. Когда я сидел у костра и записывал эти строки, ко мне подошел Рудаков и предложил план спасения.

Золото он предложил спрятать в скалах. И, дав отдохнуть лошадям, отправиться верхами, вдоль русла, занесенного снегом ручья. Ручей наверняка впадает в речку, а речка в крупную реку. Продвигаясь на лошадях вдоль реки, говорил он, мы обязательно подойдем к какому-нибудь стойбищу охотников.

Многие план Рудакова поддержали. Против были только двое бойцов, потом к ним присоединился Мулеков. Я тоже возразил. Но сама идея Рудакова навела меня на решение, как я понимаю, единственно возможное. О своем решении пока записывать не буду.

Мулеков удивляет меня своими способностями. Ночью, когда, согревшись у костра все спали, он своим длинным кинжалом вырезал из толстой лошадиной шкуры унты. Заготовки ловко сшил узким ремешком. Я попросил его сделать такие же унты для Рудакова. Он согласился и, горько усмехнувшись, сказал: «Скоро кожи для унтов будет сколько угодно», — и головой кивнул в сторону наших тощих лошадей, жующих кустарник. Я поинтересовался у Мулекова, почему он против плана Рудакова. Он, прокалывая кинжалом дырочку в коже, спросил:

— А как золото потом будем искать?

— Составим карту.

— Без компаса?

— По приметам. Нас же много каждый что-то запомнит.

— Товарищ командир, вы впервые в тайге и поэтому думаете, что все закончится благополучно? Мы же все обморожены, кашляем. Лошади едва тащат ноги.

— Тогда, — сказал я ему, — мы должны принять план Рудакова.

Он с выражением горечи покачал головой:

— Командир, если мы вернемся в Иркутск без золота, нас расстреляют свои же.

— Почему?

— Разве они поверят, что мы спрятали золото?

— Поверят. Иначе не логично. Сами, выходит, украли и сами пришли на расправу.

— Время горячее, командир, разбираться не будут.

— Будут. Ведь местонахождение золота будем знать только мы. А весной приведем сюда людей и докажем свою правоту.

Мулеков втянул голову в плечи:

— Золото нужно республике сейчас, а не через год.

— Что же ты предлагаешь? — спросил я его.

— Идти! — Он отложил в сторону готовый унт. — Идти, насколько хватит сил. А план Рудакова, — он с силой воткнул кинжал в коряжину, — план труса. Шкуру свою спасать, не думая об ответственности за порученное дело. Если бы все ручьи вели к цели, мы бы давно были в Иркутске. И не хоронили бы здесь своих людей».

В дневнике одна страница была кем-то оборвана. Перевернув оставшуюся половинку листка, Таня продолжала читать:

«…Глядя на меня, он сказал тихо, что в смерти Рудакова подозревать никого не надо. Он сам искал смерти и, по-видимому, специально лег ночью подальше от костра, чтобы замерзнуть и не мучиться. «Если он сделал это нарочно, то его поступок достоин презрения», — сказал я бойцам у его могилы.

А если тут опять рука предателя?

…Вечером пришлось пристрелить лошадь, самую, в общем-то, крепкую. Поскользнувшись, она перевернулась на спину и сломала себе шею. Груз распределили на…»

Несколько слов стерлись, но ясно было указано направление маршрута — С Г.

Потом шли неровные строчки.

«Сильный мороз. Вокруг голые скалы. Согрелись только у костра. Мулеков подбадривал всех тем, что ночью слышали шум незамерзшей еще реки. Стали торопиться. Лошади скользили, падали. Их поднимали и погоняли снова. Река — спасение и для лошадей. На берегу под снегом может быть сухая трава. У меня очень болит голова, начался кашель».

Через страницу шла запись графитным карандашом, она была, пожалуй, самая длинная из всех, которые делал командир Быль-Былинский.

«Река здесь, по-видимому, замерзнет только при сильном морозе. Правда, забереги в одном месте почти касаются друг друга. Грохочут водопады, их три. Речка пенистая, широкая, но неглубокая. Левый берег высокий и ровный, как стол. Снег там мелкий. Местами даже видно желтую траву.

Видно пещеру, в которой можно переночевать. Но как туда, на этот левый берег, переправиться? А переправляться надо, потому что наш берег заливает наледь — ледяная каша из снега, воды и кусочков льда: ее Мулеков назвал шугой, она обходит наш отряд и сзади. Есть опасность, что ночью эти два потока соединятся, и мы будем отрезаны от тайги. Для нас это значит смерть. Свою мысль я высказал вслух. Но никто, даже Мулеков, не прореагировали. Все лежали возле своих лошадей, тяжело дышали и не могли себя заставить встать. Тогда я громко, насколько позволил мне хриплый голос, приказал: «Будем переправляться на тот берег». Но никто не шевельнулся. Я стал уговаривать людей. Но все, абсолютно все молчали и на меня смотрели, как на сумасшедшего.

Илья Холомянский, державшийся всегда бодро, здесь от усталости заснул. Я стал его будить. Одежда на нем совершенно прохудилась. Местами видать голое тело. «Здесь мы замерзнем, нас зальет вода!» Но ничего не помогало. Мулеков тоже был против переправы. «Отдохнем, командир, идти я больше не могу, — заявил он мне.