Башня молчания - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 39

После смерти человека душа отнюдь не сразу находит место в загробном мире. Ей предстоит немало испытаний. Выйдя из тела, она поднимается вверх, к небу, в виде ветерка, дыхания. Там она примешивается к облакам, к дождевой воде, скопившейся в них, и вместе с дождем падает на землю, входя вместе с водою в какое-нибудь растение. Животное-самка съедает растение, куда вошла душа, и родит детеныша, в которого эта душа и переходит.

Человек закалывает животное в пищу, и тогда душа, вместе со съеденным мясом, входит в тело беременной женщины и становится душой рожденного ею ребенка.

Все, впрочем, зависит от поведения души. Если она ведет себя плохо, при следующем перевоплощении она может быть наказана переходом из человека только в животное или из высшего животного в низшее. В виде тягчайшего наказания она может угодить в безмолвный камень. И остаться в нем навсегда…

Ну, что ж. В этом есть хоть какой-то смысл, намекающий на единство материи и круговорот веществ в природе. По всему видать, учение исмаилитов сложилось под воздействием индийских и древних персидских верований. Которые самым странным образом наслоились на «правоверный» ислам.

В конце концов, после долгих мытарств, душа попадает все в тот же рай или ад, смотря по заслугам…

Эх! И стоило такой минарет возводить, если вы все равно не способны уйти дальше пресловутых ада и рая?

Вера в ад и рай – самый вредный и, пожалуй, самый страшный миф, придуманный людьми. Ибо сводит насмарку единственно подлинное счастье, которое перепадает человеку, – земную жизнь. То есть жизнь вообще, – ведь на самом-то деле ее нет иной, кроме земной.

Прожив ее кое-как, в туманной надежде на загробное воздаяние, скомкав и скоротав как придется, словно бы торопясь отделаться от нее, человек после смерти ничего – совершенно ничего! – не получает взамен. Нуль. Пустота. Ни малейшей искры сознания.

Не было в мире лжи более гнусной. Скажешь – непременно кого-то обидишь, но все же выходит, что религия служит не жизни, а смерти…

Усталый Омар – вновь у окна…

Одноглазый кот исподволь подобрался по груде жухлой листвы к двум воронам, затеявшим ссору в мраморном бассейне, который с недавних пор превратился в мусорную свалку. И едва зверь взметнулся в прыжке и схватил одну из ворон, как на беднягу с гнусавым карканьем ринулась сверху, с голой чинары, вся стая ворон, серых и черных.

Застучали тяжелые клювы. Рыжий кот выпустил жертву, задрал хвост и с раздирающим визгом заметался под чинарой. Кажется, ему выклевали второй глаз.

Омар вернулся к столу…

Вот мы и подошли к учению Хасана Сабаха. Сквозь дикие дебри пришлось пробиваться к нему…

Легкий стук в дверь. Омар спрятал стекло, встал, открыл. А, это визирь. Вот почему Басар не рычал. Он раньше видел их вместе, мирно беседующими.

Визирь – единственный, кто ходит по дворцу без целой оравы грозных телохранителей. Его сопровождает лишь слуга – незаметный, тихий человечек.

Басар спокойно пропустил визиря, но едва слуга сделал шаг вслед хозяину, пес свирепо зарычал и встал на пороге.

Сад аль-Мульк быстрым движением пальцев отдал слуге какое-то приказание. Тот послушно отошел к противоположной стене коридора и уселся под нею напротив открытой двери, так, чтобы видеть, что происходит в комнате.

Пес улегся на пороге, – не поперек входа, а наискось, прижавшись к косяку, – он мог так держать под присмотром и визиря и его слугу.

– Раб глух и нем, – сказал визирь. – Не помешает нашей беседе.

– Как же вы объясняетесь с ним?

– Делаю знаки. Его взгляд всегда прикован ко мне. Зрение – отличное. Может, метнув острый нож, попасть в яблоко за сорок шагов…

И вспомнился тут Омару язык знаков – тайный язык хашишинов.

– Есть что-нибудь интересное? – кивнул визирь на столик с книгами, оставаясь в поле зрения раба.

– Много интересного, – вздохнул Омар. Присутствие визиря, при всей его внешней доброте, угнетало поэта. Он без особой охоты подвинул к нему подушки. – Извольте присесть.

Визирь сел, опять же так, чтобы слуга мог его видеть.

– «Саадат-намэ», – зевнул Сад аль-Мульк, раскрыв книгу. – «Саргузашт-э саид-на», «Дават-э джадид», – перечислил он с отвращением названия книг, лежащих на столе, всем своим видом показывая, как претит ему подобное чтиво. – И хватает у вас терпения копаться в этакой пакости…

– Обязали, – пожал плечами Омар.

– Если духовный владыка державы Шараф уль-ислам Садреддин Ходженти увидит у вас эти книги, он сразу вообразит, что вы сторонник Хасана Сабаха, – да будет он трижды проклят!

Фразу визирь построил так, что было непонятно, кому он желает быть проклятым трижды: Хасану Сабаху или «славе ислама» Садреддину.

– Не страшно, – усмехнулся Омар. – Султан объяснит ему, зачем я читаю эти книги.

– Страшно! Все страшно теперь в нашей стране. О боже! – Визирь, как бы рассеянно, о чем-то забыв и стараясь вспомнить, шарил глазами по келье – стенам, нишам и сундукам. Погладил ковер, стараясь что-то нащупать под ним. Будто что-то искал. Щель какую-нибудь. Или тайный ход. – Я одного не понимаю, – уныло вздохнул Сад аль-Мульк, ничего не найдя. – Как такой человек, независимый, гордый, как вы, будучи с детских лет неоднократно обижен тюрками, может им служить? Мы оба с вами – персы, никто не мешает нам говорить откровенно. Вы должны бы их ненавидеть! Сказано: тюрки не из рода людей, они из джиннов и пери. А джинны и пери существовали еще до Адама…

– Опять вы за свое! – скривился Омар. – Поймите: я, Омар Хайям, не могу ненавидеть тюрков только за то, что они тюрки. Как и евреев – за то, что они евреи, христиан – за то, что они христиане. Они люди, как все, – не лучше, но и не хуже. Тюрк Абу-Тахир Алак приютил меня в Самарканде и дал мне возможность написать мою первую книгу. Другой тюрк, простой человек Ораз, всю жизнь был моим приятелем. Он подарил мне эту собаку.

– Зато тюркский бей Рысбек ограбил вашу юность! – сказал горячо Сад аль-Мульк.

– Откуда вы знаете? – удивился поэт.

– Мы все знаем! Тюрки Меликшах и его вдова Туркан-Хатун ограбили вашу зрелость. Тюрк султан Мохамед, в первый же день встречи с вами, в глаза назвал вас, на старости лет, собакой, – я услышал это из прихожей…

Омар безотчетно взял со стола «Книгу счастья», понурил голову. Он долго глядел на черную обложку. Визирь терпеливо ждал, как поэт ответит ему.

Тюрки? Да, это сложный вопрос. Особенно у нас, в Иране. В Заречье – проще: оно ближе к исходному расселению тюркских племен, они проникли в Шаш, Фергану, Хорезм, Самарканд и Бухару исподволь, мало-помалу за тысячу лет, и, поначалу крепко схватившись с местным согдийским и прочим ираноязычным населением, затем мирились с ним и постепенно оседали по соседству и вперемешку. С годами тюрки перенимали у местных жителей навыки земледелия, их быт особый, зато передавали им свой язык, так как были сильнее, больше числом и обладали властью. Это можно назвать медленным проникновением и смешением.

Больших завоевательных походов не случалось, – разве что при древних каганах и позже, при Караханидах. Но и при них новые волны переселенцев без особых потуг наслаивались на прежние, родственные по языку и происхождению, и растворялись в знакомой среде. Туран велик, много воды, много земли, – всем хватит места.

Словом, тюрки в Заречье – свой народ.

Сюда же, в Иран, они хлынули недавно – и сразу скопом, крутой сокрушительной волной. И, приспособив страну к своему образу жизни, но больше – приспособившись сами к новым условиям, остались все же чужими.

Более того, врагами, ненавистными захватчиками. Ибо отобрали у крестьян лучшую посевную землю и наложили на ремесленный люд ярмо невыносимых податей.

Но будто дело только в тюрках! Мы и до них без устали резались с византийцами, с арабами. Но чаще – между собой…

Омар оторвал глаза от обложки, – и черный ее прямоугольник, отпечатавшийся в зрачках, явственно отразился на лице визиря. Так бывает, если пристально смотреть на один предмет – и взглянуть на другой.