Башня молчания - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 19

Э, придумаем что-нибудь! Кого-кого, а ювелиров у нас – едва ли не больше, чем людей, способных купить их изделия. «Чего ты боишься? – упрекнул себя Омар. – Пуглив стал под старость. Времена Аль-Хазена прошли…»

Да, охладил он тут же свой пыл. Те времена прошли, настали другие, но чем они лучше? Так что не следует пренебрегать осторожностью.

Приказ свыше: бойся! Мы и боимся. Всех и всего.

Рад бы! Но – не дадут. И здесь найдут, не оставят в покое. Это мы знаем.

Да и в какой тихой келье избавишься от страстей своих человеческих? От сомнений? Желаний? Мечтаний? От разума, черт бы его побрал!

Что ж, в самом деле: оскопить себя, – как некий христианский изувер, и забиться, хныча, в пещеру?

Тьфу!

Ну, скажем, грех пить вино. С натяжкой, но скажем. Грех женщин любить молодых. Хотя… дело-то обоюдное. Мы это тоже знаем! Но – допустим. Грех красть, убивать, обманывать. Но мы этим и не занимаемся.

Но какой же, подумайте, грех – сделать хоть что-то человеку на пользу? Какой вред может принести правой вере увеличительное стекло?..

На базаре – новость:

– Слыхали? Убит Куджамыш – тюркский начальник, зять эмира Аргуша.

Пораженные:

– Кем?

С оглядкой:

– Теми… из Аламута.

Со вздохом:

– Ну, времена!

С опаской:

– То ли еще будет.

Злорадно:

– Так ему и надо…

Это случилось у входа в соборную мечеть, на глазах у многих правоверных. Убийцу тут же схватили. Его хотели казнить на месте, но окружной правитель Аргуш воспротивился:

– Нет уж! Прежде, чем он попадет в исмаилитский свой рай, я ему здесь, на земле, устрою ад…

Хашишина, после долгих истязаний, привязали к столбу на площади перед соборной мечетью, обложили хворостом и сожгли на медленном огне. Он умирал мучительной смертью, но с достоинством: не унижался, не каялся, не умолял его пощадить.

Аргуш не успокоился на этом. Он решил выместить злобу на жителях Нишапура. Зять был его любимцем, эмир не находил себе места.

Город кишел соглядатаями и доносчиками. Толпы конных воинов-туркмен с визгом носились по улицам. Хватали кого попало. Наверняка среди прохожих есть сторонники «шейха горы». Так называли в народе главу секты Хасана Сабаха.

Вломились к Хайяму. Их привел имам квартальной мечети.

– Это он?

– Он самый.

– Взять его!

Медлить нельзя. Ни секунды.

– Стойте! – Омар вскинул над головой толстую книгу в черной обложке. Он всегда держал ее на виду, чтобы, если кто забредет, была под рукой. Предосторожность. – Не прикасайтесь ко мне! Я под защитой корана…

Старший воин, с огромными, до ушей, красными от хны усами, на миг замялся. Увидев смущение начальника, выжидательно остановились другие.

Омар, не теряя времени, сунул им священную книгу:

– Передайте ее почтенному домулле. Пусть он наугад раскроет любую страницу и назовет любую главу и стих.

«Поташ твою соду! Я тебе покажу…»

– Давайте, – кивнул растерянный начальник скисшему имаму.

Коран – вещь серьезная. Его надлежит уважать, это он знает. Коран не сотворен людьми, он существовал предвечно. Книга хранилась под престолом аллаха и была передана богом пророку Мухамеду.

Священник вымыл руки в ручье, отер их, сунув накрест под мышки, бережно взял и раскрыл коран. И, надеясь подловить Омара, назвал злорадно главу и стих:

– Сура девятая, аят пятьдесят первый.

Грозный взгляд начальника.

Омар с его изумительной памятью легко произнес наизусть:

– «Скажи: не постигнет нас никогда и ничто, кроме того, что начертал нам аллах».

Удачный попался стих. Весьма к месту.

– Верно? – строго спросил туркмен.

Имам, шевеля губами, как школьник, едва научившийся читать, медленно одолел данный стих – и подтвердил с огорчением:

– Верно.

Начальник молитвенно провел по темному лицу широкими ладонями, у него отвис левый ус. Он не стал подкручивать ус, справедливо сочтя это действие здесь и сейчас неуместным.

– Еще! – приказал старший воин, довольно смешной, с перекошенными усами. Но Омару – не до смеха. Смех может смениться тотчас криком боли…

Имам с досадой перевернул страницы:

– Сура шестнадцатая, аяты сто двадцать шестой – сто двадцать седьмой.

Эх, как не терпится этой сопле уничтожить Омара Хайяма!

Поэт – сурово:

– «Если наказываете, то наказывайте соразмерно тому, что считается у вас заслуживающим наказания; но если будете снисходительны, то это будет лучше для снисходительных».

Везет!

– Безгранична мудрость аллаха! – вздохнул начальник, потрясенный этой мудростью, и почтительно склонил перед Омаром голову. У него отвис правый ус.

Имам поскучнел:

– Сура восемьдесят пятая, аяты первый-третий…

У Омара голос зазвенел:

– «Клянусь небом, украшенным созвездиями зодиака, и днем предвозвещенным, клянусь свидетельствующим и тем, о чем он свидетельствует…»

Начальник попятился:

– Хватит! Мы не туда попали.

Концы его пышных усов сползли под увесистый подбородок.

Эх вы, неучи. В них, пожалуй, и состоит главная сила воздействия «священной книги», – в леденящей ритмике звучности и пугающей образности ее стихов. А не в смысле, очень часто противоречивом…

– Нет, почему же? Вы попали туда, куда надо. – Омар вырвал книгу из хилых рук имама. – Теперь давайте испытаем самого почтенного домуллу. А ну-ка вспомните, уважаемый, суру восемьдесят первую, аяты первый-третий, пятый-шестой, одиннадцатый-тринадцатый, – подступил Омар к перепуганному старичку.

Глаза его горели, как стекла с примесью меди, зеленые.

«Он сам – пророк», – похолодел имам. И живо укрылся за спиной туркмена.

– Не можешь? – загремел Омар. – Чего же тогда ты берешься кого-то в чем-то уличать, жалкий ты человечек? Я тебе напомню эту главу! – «Когда солнце обовьется мраком, когда звезды померкнут, когда горы с мест своих сдвинутся, звери столпятся, моря закипят… когда небо снимется, точно покров, ад разгорится и опустится рай…»

У туркмен от ужаса развернулись и встали торчком кольца меха на их барашковых шапках. И горячий пот под ними оледенел. Будто громилы и вправду узрели наступление «последнего часа».

Старший воин низко, чуть на колени не пав, поклонился поэту:

– Ваша милость! Простите. За нелепое вторжение…

Ушли, чуть живые со страху. За оградой было слышно, как разъяренный начальник ватаги отчитывает злосчастного шейха за глупость:

– Без указания свыше мы здесь ничего не можем!

Да, повезло. А то б затаскали. Насидишься, с больной рукой, в каменном сыром колодце, пока докажешь, что ты – не верблюд.

Верблюд-то ты верблюд, но не из того каравана.

С шаром стеклянным теперь никуда не суйся. Что же делать? Он не может ждать, когда улягутся страсти. Не скоро они улягутся в этой стране…

Хорошо бы выбраться куда-нибудь, где Омара никто не знает. В другой город. И даже – в другую страну. Скажем, в Армению или Византию, где нет ярых ревнителей «правой веры». Э! Мракобесы везде одинаковы. Христиане могут вообразить, что сарацин своим стеклянным шаром хочет поджечь гроб господень. И непременно какой-нибудь заезжий торгаш из Нишапура увидит его среди гебров – неверных. Сколько людей на земле! Человеку на ней негде укрыться: в самой глухой дыре – или в самой густой толпе тебя обязательно заметит чей-то знакомый недобрый глаз. А захочешь пойти к кому со своим наболевшим – с грустью увидишь, что идти-то некуда. Кому ты нужен? Никому ни до кого нет дела…