Последняя дверь последнего вагона - Ильин Владимир Леонидович - Страница 87

Девочка, однако, не плачет, а довольно стойко сопротивляется грабителю.

— Не дам, — поджимает тонкие губки она. — Я тебя знаю, Борька, ты всегда все ломаешь!.. А меня потом будет мама ругать, потому что эту игрушку она подарила мне на день рождения, понятно?..

— Ну дай, дура, — злится Борька. — Лучше сама отдай — я же все равно у тебя отберу эту штуку!..

— Эй, ты, — говорю я в спину любителю чужих игрушек. — Борис-барбарис!.. А ну, отстань от нее! Ты что — никогда коммуникаторов не видел, что ли?

Борька оглядывается и тут же наносит мне удар локтем в лицо, но я начеку и, ловко уклонившись от удара, перехватываю руку и провожу подсечку.

Он обрушивается на паркетный пол с таким грохотом, что появление Виктории Анатольевны, а следовательно, и мое стояние в углу во время сончаса становятся неизбежными.

Тем временем Борька вскакивает, сжимая кулаки, и я готовлюсь к обороне, но он почему-то не решается атаковать.

Только изрекает ехидно:

— А я знаю, почему ты за нее заступаешься!.. Потому что ты влюбился в Ирку!.. И теперь я про вас всем расскажу, что вы — жених и невеста!..

— Да пожалуйста, — небрежно ответствую я. — Хоть объявление в газету давай!

Однако ирония моя до Борьки не доходит, и он мчится по коридору в направлении игровой комнаты с пронзительными воплями: «Сашка и Ирка — жених и невеста!.. Любовники! Они сейчас будут целоваться!»

Я оглядываюсь на Иру.

— Спасибо, Саша, — говорит она, пристально глядя на меня своими серыми, мышиными глазенками

Потом нехотя интересуется:

— А ты правда болел?

— Ага, — с чистым сердцем вру я.

— А чем?

Какие же они дотошные, эти существа в юбках!

— Геморроем легких, — небрежно сообщаю я. — И этим… остеохондрозом желудка!..

— Врешь! — расплывается в недоверчивой улыбке Ирка.

— Не хочешь — не верь, — пожимаю плечами я. И хвастаюсь, войдя в роль: — Мне одних уколов больше сотни сделали!..

— А в какой больнице ты лежал?

О господи! Вот кому — прямая дорога в «раскрутчики». Такая выжмет признание из любого допрашиваемого!..

Иногда хорошо быть маленьким. В той же ситуации, если бы мы были взрослыми, мне обязательно потребовалось бы поддерживать светский разговор. То есть врать, юлить, притворяться, говорить отвратительные шаблонные фразы…

А сейчас можно воспользоваться тем, что никаких норм этикета для детей не существует.

И я просто-напросто спасаюсь бегством от Кеворковой.

Через несколько часов после стычки с Борькой выясняется, что он затаил в душе обиду на меня и не прочь отомстить. Конечно, по-своему, по-детски, но месть эта заканчивается летальным исходом. Хорошо еще, что не для людей…

Обед уже подходит к концу, как вдруг этот юный мститель, проходя мимо, выхватывает у меня из-под носа стакан с компотом и с мерзкими ужимками принимается пятиться к выходу: мол, попробуй, отними! Нервы мои после событий последних месяцев, видно, стали совсем никудышными: вместо того чтобы разоружить хулигана спокойным, холодным презрением, я вскакиваю и бросаюсь в погоню за ним.

Не обращая внимания на окрики воспитательницы, мы выбегаем из столовой, и в холле, где устроен так называемый «уголок природы», я настигаю своего обидчика и хватаю его за рукав. Однако резким движением он вырывается — и одним махом опрокидывает стакан над ближайшим аквариумом, где мечутся золотистые и ярко-оранжевые рыбки.

Борька заливается довольным смехом и отплясывает танец победителя с пустым стаканом в руке. Но мне не смешно. Вода в.аквариуме мгновенно темнеет, словно туда вылили не клюквенный компот, а чернила. И в ту же секунду рыбки переворачиваются кверху брюхом и всплывают на поверхность, как разноцветные елочные игрушки. Все до единой…

— Посмотри, что ты наделал! — увещеваю я Борьку, указывая на рыбок. — Ты же убил их, засранец!..

Тут из столовой вылетает Виктория, и начинается правосудие.

Мне как отчасти пострадавшему попадает условно. В виде обещания пожаловаться матери. Наказание для Борьки более сурово (и справедливо). Во-первых, его ставят в угол на все оставшееся время до прихода родителей, и ни сончаса, ни прогулки ему сегодня не светит. А во-вторых, Виктория обещает потребовать от Савельевых-старших компенсации за ущерб, причиненный их балбесом живому уголку…

Слушая краем уха сердитое вещание воспитательницы и обиженное хлюпанье носом Борьки (оказывается, этот преступник тоже умеет плакать!), я созерцаю мертвых рыбок и пытаюсь взять в толк, каким образом сладкая фруктовая жидкость могла мгновенно покончить с живностью аквариума.

Надо будет как-нибудь полистать справочник по биологии, решаю я.

Но вот и сончас.

Виктория Анатольевна и Анна Жановна плотно прикрывают двери спальни, и вскоре снаружи через приоткрытое окно в спальню доносятся их отдаленные голоса. Видимо, сидят на скамейке в тени высокого тополя.

С противоположного конца здания, где расположена кухня, доносится приглушенное журчание воды — кухонный автомат убирает столы и моет посуду.

Некоторое время дети вокруг меня балуются, но потом усталость и сытый желудок дают о себе знать, и постепенно в спальне воцаряется размеренное сопение.

Сончас.

Отвернувшись к стене (моя кровать стоит в дальнем углу от входной двери), я не могу, да и не стараюсь заснуть.

Перед глазами возникает мужчина, который спешил на отходящий автобус. Потом — лица «взрослых детей», которых я видел в Доме. Аня Цвылева, Андрей Горовой, бригадир Чухломин, Бельтюков… Интересно, как бы они вели себя, если бы им сказали правду — всю правду, ничего не скрывая и не приукрашивая? Считали бы они себя тогда жертвами или благодарили бы судьбу за то, что их сознание не подчинилось импульсу «реинкарнатора», отказавшись вернуться в небытие?..

Неожиданно облака, неспешно плывшие в окне над крышами соседних зданий, ускоряют свой бег и мелькают стремительными, размазанными от скорости пятнами. Где-то я уже видел подобное. А, так это же стандартный киноэффект, частенько используемый режиссерами для показа неудержимого бега времени. Утро, день, вечер, ночь сменяют друг друга с такой скоростью, что сознание не успевает уследить за этим мельканием, и в душе нарастает отчаяние, потому что ты осознаешь, что вся жизнь твоя проносится, как эти изодранные в клочья облака над городом, и хотя картинка имеет лишь четыре повторяющихся фазы, но каждая из них неповторима и безвозвратна, как твое жалкое существование…

Меня осеняет: если этот трюк применяется в кинематографе, то, значит, и все, что происходило и происходит со мной, — всего лишь кинопленка, перематываемая с ускорением в огромном кинозале? И, значит, можно ничего не бояться, а лишь дождаться конца фильма и вернуться в настоящую, реальную жизнь?

Однако мелькание туч за окном не прекращается, и наконец я встаю и подхожу к окну — и сердце мое начинает биться чаще, потому что с тихим ужасом я вижу, что нахожусь на высоте по меньшей мере нескольких сотен метров, и внизу, до самого горизонта, простирается невесть откуда взявшаяся равнина, на которой ничего не растет — ни трава, ни деревья, ни цветы, здесь есть лишь голая серо-коричневая земля, а еще скалы, торчащие тут и там, как гнилые осколки зубов в чьей-то исполинской челюсти, и я понимаю, что равнину эту перепахало чудовищной, неизвестной силой, которая срезала, словно ножом бульдозера, весь плодородный слой почвы и швырнула куда-то его за пределы видимости… Зачем? Что это была за сила? Непонятно… И нет нигде ни единой живой души, только изредка поверхность равнины вспучивается от мощных толчков и по ней расходятся страшные волны, нарезая спиралевидные черные трещины, слишком похожие на бездонные пропасти…

Вот она, катастрофа, которой пугал Дюпон!.. Значит, пока я пролеживал бока на узкой детской койке, катаклизм состоялся, сделав планету необитаемой, но по какой-то причине он миновал меня и нашу комнату, и если я прямо сейчас не догадаюсь, что произошло и почему один я остался жить на этой постапокалиптической Земле, то случится нечто еще более ужасное, чем то, что открылось моим глазам..