Последняя дверь последнего вагона - Ильин Владимир Леонидович - Страница 65

И вообще, хочется одного: скорей бы это все кончилось, независимо от исхода!.. Найдем мы Дюпона или нет — какая разница? Взрослый Дом будет существовать, даже если Раскрутке удастся спасти мир. Будет меняться персонал, будет меняться контингент, но карликовое государство, в котором живут вовсе не карлики, отныне и во веки веков будет держать в плену своих маленьких граждан.

Было бы наивно полагать, что, предотвратив конец света, лица, посвященные в тайну реинкарнации, запрут волшебный приборчик под семью замками и будут бить себя по рукам всякий раз, когда в нем возникнет потребность. А потребность такая будет возникать чаще, чем они думают. Кому-то захочется вернуть к жизни гения, ушедшего в мир иной накануне эпохального открытия. Кто-то закажет воскрешение выдающегося политика, кто-то — своего близкого родственника. За деньги. За очень большие деньги. И всегда — тайно, в секрете от всего мира…

Но пока ученые не найдут способа определять, кто является носителем нужной ноо-матрицы, ряды воскрешенных не по заказу будут расти и шириться. Никому они будут не нужны, никому! В том числе и тем, кто хоронил их и лил слезы над гробом. Смерть — надежное средство решения многих проблем, и вряд ли кому-то захочется, чтобы эти проблемы возвращались вместе с воскрешенными.

И тогда «невозвращенцев» будут сплавлять сюда, в этот приют отверженных и обреченных на пожизненное заключение в чужом теле.

Пусть живут, даже если жить такой жизнью им не хочется.

Мы ж не изверги. Мы — добрые…

Глава 2 . БОРЕЦ ЗА СВОБОДУ

Я поднимаюсь вприпрыжку по лестнице на пятый этаж, где располагается кабинет заведующего, и тут меня осеняет.

А не случилось ли то, ради чего была затеяна вся эта катавасия? Неужели людям Астратова посчастливилось раскопать сознание Дюпона в чьем-то теле?! Только это могло бы объяснить столь чудовищное попрание конспирации со стороны Лабецкого!..

Погрузившись в эти приятные мысли, я не заме-чаю, что меня кто-то нагоняет сзади. Возвращаюсь к действительности лишь тогда, когда меня хватает за плечо рослый мальчик-блондин типично скандинавского происхождения.

Карапетян. Номер четыре из моего «черного списка».

И, как всегда, не вовремя.

— Чего тебе, Дейян? — недовольно хмурю брови я, пытаясь высвободиться из цепких пальцев армянина. — Меня заведующий срочно вызвал…

— Я слышал объявление, — говорит Карапетян. — Слушай, Виталий, помоги мне, а?.. К Лабецкому кто-то прилетел на джампере, и джампер этот сейчас стоит на крыше… Это — мой единственный шанс, Виталий, вырваться отсюда!

— Интересно, как я могу тебе помочь? Угнать для тебя джампер, что ли?

— Да я тебе все объясню, — торопливо бормочет, озираясь, Карапетян, — ты только согласись!.. Ну, мне это очень надо, понимаешь?

Вот маньяк! Вбил себе в голову, что мир без него не обойдется, и готов на все, чтобы сбежать отсюда!.. А если мы тебя сейчас припрем к стенке?

— Ладно. Я соглашусь тебе помочь, — медленно говорю я, следя за лицом своего собеседника. — Но при одном условии. Если ты мне вразумительно объяснишь, на кой хрен тебе это нужно и что ты задумал…

Карапетян закусывает губу.

— Прости, Виталий, — качает он головой, — но сказать тебе это я не могу. Слушай, как человек человека прошу, а?

— Ну, тогда и ты меня прости, — развожу руками я. — На нет и суда нет, приятель…

И возобновляю бег наверх, оставив армянина остолбенело стоять на лестнице.

Потом, все — потом. Узнаю, какую новость хочет сообщить мне Астратов, — и обязательно разберусь с этим чересчур свободолюбивым типом, чтобы окончательно выяснить, куда и зачем он рвется из Взрослого Дома. Если, конечно, в этом еще будет необходимость…

На джампере в гости к Лабецкому мог пожаловать только сам Астратов. Все прочие «раскрутчики», включая Гульченко, прибыли бы наземным транспортом…

Я не ошибся. В кабинете Лабецкого (которого тут нет) действительно сидит Астратов. И не один.

— Вот это да! — восклицаю я. — Слегин!.. Неужто тебя бросили ко мне в качестве подкрепления?

Негритянка в «дудочных» джинсиках, вальяжно развалившаяся на кожаном диванчике напротив Астратова, нехотя откладывает в сторону какой-то иллюстрированный журнал и измеряет меня взглядом с ног до головы.

— А ты что — не рад? — осведомляется она. с невозмутимой ленцой. — И потом, почему — бросили? Что я — копье или камень, чтобы меня бросали?

— Ну, извини за неудачное выражение, — хлопаю я его/ее по плечу (до сих пор не могу понять, в каком роде следует говорить о «перевертышах»: соответственно полу реинкарнированного или его носителя?). — Конечно, я рад тебя видеть, Слегин!..

— А уж я-то как рад, — откликнулся мой друг, но с таким мрачным выражением лица, будто его что-то гнетет.

— Если мне будет позволено вмешаться в вашу дружескую беседу, господа, — говорит Астратов, по-хозяйски копаясь в компе заведующего, — то я хотел бы заметить, что времени у нас в обрез. И не только сегодня, но и вообще… — Он озабоченно смотрит на свои наручные часы. — Наговоритесь во время полета — тем более что лететь нам часа два, не меньше… Но это я так, к слову.

Может быть, я ослышался?

— Полета? — повторяю я. — О чем вы, Юрий Семенович?

Он неторопливо убирает с экрана окно, в котором мелькал какой-то сплошной текст без абзацев — видимо, сообщение по каналу секретной связи, — и лишь потом отвечает:

— Мы забираем вас в Москву, Владлен Алексеевич.

— А как же мое задание? Между прочим, у меня сегодня окончательно сформировался список из семи лиц, которых неплохо бы досконально проверить…

— Твое задание приостанавливается, Лен, — говорит Слегин. — По крайней мере, на сегодняшний день…

— Но почему? — по инерции спрашиваю я, хотя уже догадываюсь, в чем дело. — Неужели вы нашли его?!. Ну что же вы молчите? Да или нет?

— Возможно, — говорит Астратов. — Благодаря Булату Олеговичу наше внимание привлек один из тех, кто ранее прошел реинкарнацию…

— Что значит — возможно? Он признался или нет?.. Он хоть жив? Или опять ускользнул на тот свет?

— Жив, жив, не волнуйтесь. Но окончательный вывод делать еще рано. Мы еще не беседовали с ним… по-настоящему. И я очень хотел бы, чтобы вы присутствовали при этой беседе.

— Ладно, идемте, — говорит Слегин, — а то Лабецкий, наверное, уже устал исполнять обязанности часового…

— Мы попросили Фокса Максимовича присмотреть за выходом на крышу. На всякий случай. — поясняет Астратов, поднимаясь со скрипучего стула. — Надеюсь, вам ничего не надо забирать из интерната, Владлен Алексеевич?

Я медлю с ответом.

Что я мог бы забрать отсюда? Даже в прошлой жизни я не был обременен имуществом, а теперь-то и подавно. Все мое барахло умещается в прикроватной тумбочке, и даже оно — казенное, за исключением зубной щетки. Нет у меня больше ничего своего. Ни имущества, ни права распоряжаться самим собой.

Но тогда откуда это странное чувство, будто я действительно оставляю в Доме нечто такое, чего не успел сделать? Будто дал кому-то обещание, но не сдержал его. У кого же я в долгу? И в чем заключается этот долг? Ах, вот оно что…

Я мысленно вижу лица тех, с кем общался во Взрослом Доме. Глаза, на дне которых тлеет боль одиночества и обреченность приговоренных к пожизненному заключению. Сто пятьдесят человек — вот что я оставляю здесь, и именно у них я в долгу. Но забрать их отсюда невозможно.

Я могу лишь запомнить их навсегда. И никогда не забывать.

— Нет, ничего не надо, — говорю я наконец вслух. — Я готов…

Мы поднимаемся на служебном лифте на самый верхний этаж и, пройдя по коридору до конца, упираемся в тупичок-аппендикс, где расположен выход на взлетно-посадочную площадку для джамперов.

Возле двери, ведущей на крышу, в старом соломенном кресле сидит Лабецкий и читает что-то с экранчика комп-нота.

— Что, забираете Виталия Игоревича с собой? — говорит он, поднимаясь из кресла при нашем появлении.