Последняя дверь последнего вагона - Ильин Владимир Леонидович - Страница 58

Тем более что ничего другого ему не оставалось.

Проверка моей гипотезы о том, что Дюпон мог покончить с собой после реинкарнации, ничего не дала. По крайней мере, в плане анализа результатов.

По сведениям, собранным «раскрутчиками» на всех континентах, из обработанных носителей впоследствии погибли несколько сотен малышей. Однако не было оснований считать все эти смерти чистым суицидом. Дети тонули, падали с большой высоты, попадали под машины и поезда, сгорали в пожарах, отравлялись ядовитыми жидкостями и гибли разными экзотическими смертями, в том числе от укуса пчелы и от проглоченной чайной ложечки. Было невозможно достоверно определить, кто из этих несчастных погиб действительно в силу трагической случайности, а кто замаскировал свое самоубийство под несчастный случай. Однако оставалось загадкой: зачем Дюпону захотелось бы скрыть акт своей добровольной гибели? Чтобы доставить «раскрутчикам» больше хлопот? Глупо. И потому вряд ли реально. Дюпон был, конечно, мерзавцем и фанатиком, но уж никак не глупцом — в этом я успел убедиться…

Оставалось предположить три варианта ответа на вопрос, почему моя идея не дала результата. Либо Дюпон собирался насладиться зрелищем инициированного им конца человечества, либо был намерен покончить с собой лишь в самый последний момент перед срабатыванием его заготовки. И, наконец, моя идея могла оказаться в корне неверной, если реинкарнированный Дюпон каким-то образом отложил конец света (но что могло бы заставить его пойти на это?)…

Последний вариант был самым обнадеживающим, но руководители ОБЕЗа предпочитали не сбрасывать со счетов первые два, и я был с ними полностью согласен. Когда отвечаешь за безопасность людей, нельзя быть оптимистом. В этой профессии успеха добиваются лишь закоренелые скептики и циники. И всегда лучше перестраховаться и допустить, что в каждом футляре от скрипки спрятана снайперская винтовка с глушителем и лазерным прицелом, чем от рук террориста погибнет кто-нибудь…

О Виталии Цвылеве Раскрутке удалось собрать подробные сведения вплоть до того момента, когда он исчез спустя несколько месяцев после того, как я нашел его еще теплый труп за прилавком магазинчика, где он работал продавцом. Исчез бесследно, не сказав ни слова ни жене, ни знакомым, ни кому-либо еще. Видимо, воскрешение не пошло ему на пользу. Оно способствовало превращению этого обычного парня в служителя Смерти — значит, не зря я в свое время стоически боролся с искушением вернуть к жизни каждого мертвеца, которого подсовывал мне Дар.

Что было с Виталием потом? Каким образом он вышел на Дюпона и его людей (или они — на него)? Почему Дюпон приблизил его к себе, если до воскрешения Цвылев был абсолютно мирным человеком, про которого говорят: «И мухи не обидит»? Все это было покрыто мраком и существенно подрывало мои шансы на успех. Если Дюпон захочет удостовериться в том, что я действительно Цвылев, то ему будет достаточно задать мне любой уточняющий вопрос о деятельности Виталия в рядах «Спирали» — и я погорю синим пламенем. Впрочем, пока это неважно…

Введя мой последний ответ на свой вопрос, Лабецкий удовлетворенно откидывается на спинку своего хлипкого стула и растирает ладонью свой борцовский затылок.

— Значит, так, Виталий Игоревич, — начинает он тем же тоном, каким меня, бывало, инструктировал перед отправкой на очередное задание Шепотин. — Я не собираюсь выпытывать у вас, какого рода задание вы будете выполнять в интернате, но мне хотелось бы, чтобы вы соблюдали правила, установленные для всех наших воспитанников. Правила эти — несложные. Здесь каждый предоставлен самому себе и волен заниматься чем угодно. Однако — в разумных пределах и с учетом специфики возрастной физиологии носителей. Поэтому нельзя, например, употреблять спиртное, наркотики и курить. Это первое. Во-вторых, также не приветствуются попытки вступать в половую связь с лицами противоположного пола — да-да, как вам это не покажется смешным, потому что подобные инциденты у нас уже были. Поэтому мы, как правило, не предоставляем нашим подопечным отдельных жилых помещений… Хотя для вас можно сделать исключение — хотите?

— Нет-нет, — торопливо заверяю его я. — Я буду как все…

С одной стороны, конечно, было бы проще, если бы я жил один — например, это решало бы проблему связи с Астратовым и Онегиным. Однако Дюпона, если он здесь, такой особый статус может насторожить. Кроме того, совместное проживание с тем или иным подозреваемым поможет лучше изучить его. Тезке агента Малдера пока не стоит говорить о том, что мне придется поменять несколько соседей по номеру. Пусть это будет для него сюрпризом…

— Далее, — ровным голосом продолжает Лабецкий. — Распорядок дня у нас стандартный, и никто вас не принуждает его соблюдать. Но учтите, что если вы пропустите прием пищи по графику, то никто вас потом не накормит. Одеждой, постельными принадлежностями и всем необходимым вы будете обеспечены. Если будут какие-то особые пожелания, мы всегда готовы рассмотреть ваш заказ. В принципе, интернат находится на особом положении, и средств на его финансирование государство пока не жалеет. Но опять же — в разумных пределах. А то попался нам тут один бывший банкир, который с ходу потребовал отдельный особняк с бассейном, целый штат прислуги, включая личных массажисток, и несколько турбокаров самых дорогих марок. Пришлось отказать!

Он разводит руками с мнимо сокрушенным видом.

— А как тут обстоит дело с деньгами?

— А никак, — весело отвечает Лабецкий. — В этом смысле у нас, знаете ли, коммунизм. Или первобытный строй. Во всяком случае, денежные знаки хождения не имеют. Магазинов-то у нас все равно нет… Нет, вначале они были. Продуктовый, книжный и даже небольшой универмаг. Но потом выяснилось, что отдельные сердобольные продавщицы умудряются проносить на территорию запрещенные товары по заказам наших воспитанников, и всю торговлю пришлось прикрыть. К тому же обладание деньгами побуждает людей совершать всякие глупости… азартные игры, тотализатор, прочие грехи… Поэтому даже если кто-то решит возобновить занятия своей прежней деятельностью, то ему не стоит надеяться на доход. Потому что по вполне понятным причинам результатам этой деятельности суждено увидеть свет еще не скоро. А может быть, и вообще никогда… Вы понимаете, что я имею в виду, Виталий Игоревич?

Понимаю, как не понять, господин доктор педагогических наук! Все вы понятия не имеете, что вам делать с этими взрослыми детьми, свалившимися на вас как снег на голову. И даже если планету удастся уберечь от гибели, то и тогда вы еще долго будете ломать ваши ученые головы, пытаясь придумать наиболее Удобные варианты объяснений того, каким образом множество людей, считавшихся погибшими, сумели вернуться с того света в другом облике. Сказать людям правду вы вряд ли согласитесь, потому что предание Реинкарнации широкой огласке означает крушение прежних устоев цивилизации и вообще неизвестно, к чему оно может привести. Значит, придется либо лгать человечеству, либо продолжать держать жертв реинкарнации под замком…

— Также обращаю ваше внимание на то, что связь с внешним миром временно запрещена, — продолжал заведующий. — Хотя к вам это, разумеется, не относится… Кстати, именно этот запрет вызывает наибольшие нарекания со стороны наших подопечных. И это вполне понятно. Вернувшись с того света, каждый прежде всего хочет известить об этом своих родных и близких. А мы этого допустить не можем. В особо тяжелых случаях пытаемся компенсировать этот запрет иными средствами…

Интересно, какими? Лично я вижу лишь один способ: спиртное в немереном количестве. Или инъекцию чего-нибудь успокоительного внутривенно. Утром, днем и вечером. А еще — смирительную рубашку, для особо тяжелых случаев.

— Ну кажется, все, — разводит руками Лабецкий. — Или я что-то забыл? Может, у вас есть какие-то вопросы ко мне, Виталий Игоревич?

Конечно, есть. Столько, что хватит на продолжительное интервью.

— Вы давно здесь работаете, Фокс Максимович?

— Смотря как оценивать, Виталий Игоревич. Формально — год с небольшим. Но когда я буду уходить на пенсию, то попрошу, чтобы мне засчитали этот срок в трудовой стаж с десятикратным коэффициентом.