Врата Валгаллы - Ипатова Наталия Борисовна - Страница 41

Действительно. Со временем, когда Олаф убедился, что младшая семья, ограниченная им в праве распоряжения имуществом, вполне удовлетворена жалованьем Харальда и друг другом, отношения наладились. Свекор стал появляться на горизонте чаще, и вскоре Адретт уже безмятежно блистала на фоне обоих офицеров и джентльменов.

Троих.

Она могла назвать день и час, когда ее мальчик встал в этот ряд. Родительский шок или что-то вроде. Момент изумления, когда она потеряла ребенка, принадлежавшего ей.

Ничто, как говорится, не предвещало. В гостях у нее за пятичасовым чаем сидела Китти Эреншельд. Здесь можно было расслабиться – Китти никогда не жаловалась и не искала утешений. Китти была во всех отношениях блистательна. Никогда не быв замужем – в подчинении, если пользоваться ее терминологией – Китти шла шпильками по сердцам. Она была из другого мира, эта дама, иной раз ехидно вопрошавшая: не скучает ли ухоженный, такой домашний Харальд. Сам Харальд, к слову, был от нее в легком шоке, а Олаф терпеть не мог этот шикарный сорокалетний скандал в мини-юбке. Тем не менее «особа» эта была единственной, кого Адретт могла принять в кухне, отослав прислугу и не заботясь об этикете. Особа сбрасывала туфли с умопомрачительных ног и в немыслимых количествах пила персиковый чай без сахара. Любовники оставленные, брошенные, переданные по наследству и спущенные с лестницы. Каждый раз другие: постоянство утомляло Китти. «Я, в конце концов, не бессмертна», – говаривала она. Адретт уже не помнила, кого именно из высших должностных лиц Империи Китти выставляла в уморительном виде на этот раз, потому что вошел Руб в поисках пожевать, печенья, к примеру, и чашечка чаю тоже пришлась кстати, и рыжая стерва переменилась в лице.

Какие-то из его нечастых каникул, курсантские погоны, фуражка, сдвинутая на затылок, учтиво приподнятая при виде дам и тут же брошенная на холодильник. Удар молнии, как говорится, не поразил бы Адретт сильнее. Утром поболтаться на воле уходил длинноногий большерукий мальчишка в том возрасте, когда женщины снисходительно улыбаются при виде торчащих из-под фуражки ушей. А в дверном проеме, опираясь плечом о косяк и лишь прикасаясь губами к кружке, будто чай был лишь предлогом для пяти минут в прекрасном обществе, умело молча, открыто глядя, спокойно улыбаясь стоял молодой мужчина. Рубен Эстергази. Восемнадцать лет.

Китти молча нашарила ногой туфлю, и все пять минут Адретт непринужденной болтовней спасала ее реноме.

– Только не говори, что ты родила это блистающее совершенство! – выдохнула Китти, когда порог кухни к ее величайшему облегчению опустел. – Адретт, твой парень не должен жениться. Это не может пропасть под спудом, переданное в одни руки. Это, в конце концов, вопрос социальной справедливости. Оружие массового поражения – вот что вы с Харальдом сотворили. Боги, почему мне не двадцать лет? Впрочем, что я была в двадцать лет? Глупый голенастый страусенок.

Поделом тебе, сердцеедка, хотела сказать Адретт, и за все шуточки по поводу моего супружества – тоже, но внезапно остро пожалела и ее сорок лет, и свои. И за это они выпили еще чаю, а после Китти ушла, став внезапно похожа на теплое выдохшееся шампанское. Адретт немедленно отправилась в комнату сыну.

– Руб, – спросила она с порога. – Надеюсь, ты понимаешь, что творишь?

– Вполне, – просто ответил он, снимая наушник.

Еще вчера Адретт без колебаний присела бы на край кровати для разговора. Сейчас это стало решительно невозможно. Что бы она сказала, вздумайся ему скроить невинное лицо и отрицать дурные намерения?

– Ма, вы же сами неоднократно называли ее энциклопедией.

– Не шути над сорокалетними леди, Руб. Есть достаточно прелестных девушек твоего возраста. Только не Китти!...

– Мам, уверяю тебя, я разберусь.

Разберется. Еще как разберется.

– И все-таки... Ты беспокоишься за меня или за нее?

Видит бог, мой мальчик, за тебя беспокоиться бессмысленно. Ты никогда не будешь несчастлив.

Достоинство зимнего сада было в том еще, что его стеклянная стена выходила на паркинг, и устраиваясь здесь со стаканом молока или чашечкой кофе, и, разумеется, с книгой, Адретт, совершенно невидимая с улицы, могла заметить флайер Харальда даже прежде, чем «Привратник» доложил бы о его прибытии.

Жили они высоко, над магистралями, иной раз плотные серые облака спускались ниже, создавая впечатление, что планеты внизу вовсе нет. Как орлы на скалах. Или даже драконы. Самое подходящее гнездо для Эстергази.

Эти башни, занимаемые знатью, заселены были на удивление неплотно. Адретт иной раз месяцами не встречалась с соседями. Большую часть объема, снизу в основном, занимали служебные и технические помещения: автономные агрегаты электро-, водо– и теплоснабжения, шахты коммуникационных кабелей и лифтов, климатические установки, водяные и воздушные фильтры. Даже вынос с площадкой персонального паркинга был существенно ниже. Увидев заходящий на посадку лимузин – что, уже – мне казалось, еще рано, Адретт поднялась, чтобы встретить мужа у дверей. Необходимости в этом, само собой, не было никакой, а сам ритуал выработался во времена их двадцатилетия, когда Харальд возвращался со службы, прыгая через две ступеньки, и полутемная прихожая хранила весьма романтические воспоминания, чудесным образом объединявшие эту в высшей степени благопристойную пару.

Дверца лимузина отошла, но муж почему-то не выходил, хотя отсюда видна была пепельная прядь его волос и ботинок на порожке. Адретт замерла, касаясь пальцами стекла. Сердце стукнуло, сделав в ритме вопросительную паузу. Тяжело и медленно министр выбрался с пассажирского сиденья – о боги, почему он не на водительском? – и поднял лицо вверх, к окну, где она стояла. Лицо, стертое усталостью и будто бы присыпанное пеплом. Но дверь перед ним открылась раньше, чем Адретт на подгибающихся ногах добрела в прихожую.

– Рубен?

Он кивнул и слепо попытался обнять жену, но та рывком отстранилась.

– Как?

– Мгновенно, – глухо сказал Харальд. – Он не...

– Чертовы ублюдки, – сказала его жена, не имея даже желания повысить голос. – Чертовы Эстергази. Вы убили моего сына так же верно, как если бы пустили луч ему в затылок. Тысячи парней имеют мирные профессии, никогда не поднимаясь в небо и даже туда не глядя... Блистательная, дорогостоящая мышеловка, в которую мальчики лезут сами!... Стоит только показать им, сколько в этом гордости, красоты и силы и что никто, кроме тебя...

Она прижалась к стене, когда муж прошел мимо. Не в спальню, а в свой рабочий кабинет, и дверь за собой притворил. Огромная квартира погрузилась в тишину, которая продолжалась несколько часов, пока не стемнело. Общая спальня показалась дрожащей Адретт пустой и холодной. И черной. Рука тянулась зажечь свет – и опускалась, как будто что-то разладилось в связи сил и желаний. К полуночи, совершенно изведясь, чувствуя себя одной, брошенной, беспомощной и маленькой и отчаянно нуждаясь в защите, в объятиях, где можно выплакаться, да и в самой возможности поплакать, Адретт сдалась и, пройдя по бесконечно длинному, слабо освещенному коридору, толкнула дверь в кабинет.

Там не было света. Единственная его полоса упала из приоткрытой двери в глубину темной, как пещера, комнаты, пересекая брошенный на полу пиджак. Харальд спал в кресле, дыша тяжело, но без храпа, хотя и взрыдывал иногда. Пахло коньяком, бутылка на столике, когда Адретт машинально взяла ее, оказалась хоть и не вполне пустой, но легкой. Смерть Рубена была как удар ножом в сердце, хотя, как с ужасом осознала Адретт, где-то в подсознании эта мысль жила. Как ни чудовищно было это обнаружить. Но белеющая в темноте рубашка напившегося в одиночестве мужа была как поворот этого самого ножа. Ступая на цыпочках, женщина вышла, унося бутылку и притворив за собой дверь. И только потом, оставшись в спальне абсолютно, совершенно, безнадежно одна, без малейшего облегчения разрыдалась.

«Совещание закончено, запись – в протокол», – загорелось на мониторе стола-органайзера. Секретарь немедленно перевела рычажок в положение «отформатировать голосовую запись», после чего скинула файл в архив и продублировала его на личный императорский считыватель. Кирилл, скорее всего, захочет потом внимательно просмотреть и проанализировать, кто что говорил.