Наследство Империи - Ипатова Наталия Борисовна - Страница 50

Непуганые антилопы выходят там прямо к домам, а леопарды царственно возлежат на ветвях, но и антилопы, и леопарды ведут естественный образ жизни: охотятся, размножаются, умирают, а человеку категорически запрещено оставлять следы существования. Деятельность его изменяет лицо планеты, а трогать экспонаты в музее строго воспрещается. Все, что вздумается, можно получить за государственный счет. Безмятежность. Что-то вроде возвращения к временам, когда люди еще не знали вкуса яблок.

Родители? На Колыбели никто никому ничего не должен: так уж повелось. Зачем заботиться о потомстве, когда о нем прекрасно позаботится государство? Я понятия не имею, кто и при каких обстоятельствах произвел меня на свет. Это никогда меня не заботило. То же и с образованием: никто никого не принуждает. Есть Сеть, по которой транслируются общеобразовательные программы; хочешь – смотри. Честно скажу – я не хотел. В первые годы жизни предпочитал беллетристику и художественные фильмы, а потом стремился узнать, каково оно на самом деле. Всем известно, что рекламные проспекты можно клепать при помощи цифрового монтажа.

К восемнадцати годам я уже видел все, что было мне интересно. Прошел на каноэ по рекам Северной Америки, переночевал на шелковых простынях королев в воссозданных интерьерах Версаля, пересек Тянь Ань Мэнь пешком, а на Мадейре ловил тунца. Здоровенный безграмотный лоб, высокомерный балбес и бездельник. Стоя в Пирее на молу из позеленевших глыб, я не вспоминал о тех, кто обтесал их и сложил тут, о муравьях, что построили муравейник, а только лишь о том, что этот муравейник – мой. Сейчас я думаю, что именно это подкупало нас, оставшихся, оставаться. Мы были наследники. Ну и, разумеется, полная кормушка.

Сейчас-то, глядя на все из пространства между планет, я понимаю, что настоящими хозяевами Колыбели были работники Управления, наполнявшие наши кормушки. Отданные им на откуп, мы превратились в декорацию, в доказательство того, что люди на Колыбели тоже были. Но, понимаете, когда стоишь на всем этом, оно выглядит совсем иначе. Оно незыблемо.

Это случилось на Мальте. Была у меня тогда привычка кочевать за летом в теплые края. На Мальте я задержался на неделю, на пути в Египет. Рассчитывал, помню, поплавать с аквалангом в Красном море и посмотреть, как выглядит закат над пирамидами, но в Валлетте было так тепло... так одиноко. Едва ли вы можете представить себе, что это такое – пустой портовый город. Он потакает безумию, заставляя либо бродить по крутым мощеным улочкам, каждая из которых выходит к морю, либо сидеть камнем на берегу, пока не стемнеет, и уходить со странной смесью пустоты и разочарования, которая от горького местного вина становится только сильнее.

В тот день я нашел лестницу к морю и сел на верхней ступеньке, потому что был больше, чем обычно, пьян. Солнце скоро зашло, стало черно, только море светилось, и меня охватило странное чувство: будто поселилось в груди другое существо и будто бы оно ворочается там, ему тесно. Крылья у него. Мне его было, понимаете, жалко и хотелось выпустить на свободу, только я не мог сообразить – как.

Шелест шин по асфальту отвлек меня, но самого авто я не увидел. Только свет фар поверх балюстрады, которая была черной и выглядела снизу неприступной, как крепостная стена. Свет и голоса. Женский, пронзительный и пьяный, мужской – спокойный, с оттенком презрения и намного более тихий. Звук пощечины. Мужчина засмеялся, и я услышал, как, удаляясь, щегольски щелкают по исторической мостовой его подошвы. Миг – и на балюстраде, балансируя бутылкой, стояла девушка.

Встретиться двоим, зависающим в свободном полете, на Колыбели почти немыслимо. Я настолько привык быть один, что остолбенел и лишился дара речи, когда она прошлась передо мной. Два шага туда, два – обратно. Белые туфли с острыми носами, белый подол, тугие молодые ноги в чулках. Больше ничего не помню. Света ей хватало только до колен.

– Привет! – сказала она, и по голосу я понял, что пьяна она не меньше меня. – Что ты тут делаешь?

Я сделал недоуменный жест. Я никогда ничего не делал. Только время убивал.

– Ясно. Еще одна игрушка.

– То есть?

– Ты не настоящий. Настоящие – это вот они, волонтеры или призывники, бюрократы Управления, те, кто заправляет тебе машину, ставит прививки, принимает и доставляет заказы, составляет сметы, отчитывается за использование средств. Оберегает твое безбедное и бессмысленное существование. Они – сейчас, а мы – где-то там, блуждаем в прошлом и живем на проценты.

Тут она ненадолго прервалась, приложившись к горлышку, – я увидел это по движению бутылки, описавшей полукруг.

– Будь ты раскрашенным дикарем, исполнителем ритуальных танцев или тенью из королевского замка, потомком царственной линии, бледным и бессильным, как привидение собственного рода, ты бы им хотя бы сгодился. Они наклеили бы на тебя ярлык. Сняли бы о тебе фильм. Масаи, мол. Или – герцог. Характерный мазок в полотне, которое они нарисовали. А так ты просто рождественский гусь в мешке, которому не дают ступить наземь, чтобы не растрясти жир. В лучшем случае тебя сжуют, когда придет твое время. В худшем – никто и жевать тебя не станет. Молодость без мечты. А старость будет без воспоминаний.

Я подумал, что она надела для этого мерзавца лучшее платье, и хотел сказать, что мерзавцев много. Ей еще хватит.

– Пообещай мне одну вещь, юнец, – сказала она, останавливаясь надо мной. Я молча смотрел и ждал. Город с его замками, крепостью и колокольнями был грозовой ночью за моей спиной. А она опиралась спиной на белый свет фар.

Я понятия не имел, почему она вдруг решила, будто я должен ей что-то обещать, но мне стало любопытно, что же это за вещь. К тому же я был некоторым образом очарован. Мне было восемнадцать лет».

«Мне было восемнадцать лет!» Он сказал это, словно заочно спорил с кем-то, кто утверждал, что его – девяносто килограммов искусственного протеина! – просто достали однажды из клонировального чана готовым к употреблению. «Да, сэр! Нет, сэр!» Или надеялся убедить самого себя: слишком много световых лет и мертвецов отделяли его от того юноши, что забрасывал в джип рюкзак и палатку и ехал куда глаза глядят, сверяясь только с картой.

«– Во что бы то ни стало заставь себя сожрать. Понял? Улетишь – будешь дураком. Не улетишь – вообще никем не будешь.

Наверное, мне следовало подняться на ноги, сиять ее с балюстрады и продолжить разговор где-нибудь на улочке, в кафе... Но я никогда не был скор на слова, и, хотя желание мое было вполне определенным и я понимал, что это правильно, сдвинуться с места я не мог. Вы представите себе это, если вам приходилось сильно замерзать. Ну и мне хотелось увидеть, что она еще отчебучит.

Я не сумел подняться на ноги, а только повалился на лестницу боком, когда над парапетом хлопнуло что-то вроде белых крыльев, и ее там не стало. Кое-как отволок себя к воде, нащупывая ступени руками, и не застал даже расходящихся кругов. Я... мне почему-то казалось, что над поверхностью моря должны бы кружиться перья, похожие на снег, но... какая-то часть моего сознания убеждала меня, что никакой девушки не было. К этому моменту я ощущал себя совершенно трезвым, и в моей трезвой голове не укладывалось, что можно вот так, за здорово живешь сигать с парапета... А просто море, немного романтики, кое-какие мысли насчет жизни, вино...

Это я теперь так думаю. А тогда острая боль рвала мне грудь так, что я не то что встать – слова сказать не мог. И закричать. Хватал воздух ртом, чуть ли не в луну впиваясь зубами. Я даже не помню, как оттуда ушел. На следующий день меня уже не было на планете.

Я летел незнамо куда, успев лишь выполнить формальности и подписать документы. Подхватился с сумкой на ближайший рейс, и все время, пока летел, и после, проходя эмиграционный контроль в космопорту Парацельса, и в пункте трудоустройства пребывал в состоянии этакого примороженного равнодушия. Мне стало все равно. Мне предстояло увидеть совершенно новые миры, но это нисколько меня не волновало. Я почему-то решил для себя, что все они похожи один на другой, и потом, бродя по улицам в неизбежной толпе, теряясь среди множества измятых буднями лиц, понимал, что не ошибся. Что-то важное произошло там, у парапета. Моя душа разлетелась над водой, как пучок перьев, и я решил для себя, что ее больше нет. Можно сосредоточиться на внешней форме существования. Что я и сделал.