Откровение Егора Анохина - Алешкин Петр - Страница 28

– А энтих мужиков за что? – горячо зашептал другой. – Они ж ничаво. Они ж сами сдались. Ускакать могли…

– Да-а… Мамай так на Руси не бесновался!

– Куда ему до большевиков.

– И нашими руками все делають!

– Ох, господи, господи! – вздохнул кто-то из слушавших. – Анчихристу служим…

– Точно, анчихристу… Рази это по-божески людей земле не предавать?

– Эт каво жа?

– Ты чо, не слыхал? Тех, расстрелянных-то председатель приказал в избу втащить. Завтра с утра сгорять!

– Не… не будет народ терпеть. Еще одну-две деревни сожгем, и от нас народ шарахаться зачнеть… Только прослышить – идем, деревнями в леса убягать будуть… Подымется, смететь нас к чертовой матери! Так и нада…

– Вы, ребята, как хотитя, – снова зашептал горячий. – А я уйду! Я к Антонову уйду. У меня в Курдюках свояк. Он к Антонову дорогу знает, проведет!

– А чо знать-та, рази Антонов все в лесу? Вышел таперь, он от народа не отстанет. За народ поднялся, с народом и будет!

– Ребята, а чаво ждать, – быстро проговорил горячий. – Пошли щас!

– Тише ты! – шикнули на него. – Эскадронный услышит!

– Анохин-та? Хэ, – хмыкнул горячий. – Ты не видал, как он зубами скрипнул, когда председатель мужиков застрелить приказал. Я уж за шашку схватился, думал, дасть приказ, первым председателю башку снесу… Удержался он, жалко… Слышь, ребята, мож, его разбудить, да всем эскадроном к Антонову, а?

– Сиди, шустер! – осадили его.

Замолчали. Потом раздался молодой голосок молчавшего до сих пор красноармейца.

– Ребята, хотите знать, чем отличается ЦК от ЧК?

– Чем? – мрачно буркнул кто-то.

– ЦК – цыкает, а ЧК чикает.

Смешок, фырканье сдержанное послышалось. А молодой красноармеец, видимо, желая отвлечь от неприятного разговора, начал рассказывать анекдот:

– Собрались хирург, агроном и большевик и заспорили, что раньше появилось: хирургия, агрономия или коммунизм? Хирург говорит: Бог сделал первую операцию – из ребра Адама сделал Еву. Значит, хирургия. – Нет, возразил агроном, – первое, что сделал Бог, – это отмежевание: отделил твердь от воды! А большевик вскинулся: – Нет-нет-нет! До всего этого был хаос – значит, было царство коммунизма!

– Ну, вы, если хотите болтать, болтайте, а я пошел, – решительно зашуршал соломой горячий. – Кто со мной?

Егор притих, слушал. Сердце его гулко колотилось. Тихонько скрипнула дверь. Вышло из риги несколько человек. Сколько – понять было нельзя. Мелькнула мысль – догнать, уйти с ними.

– Дождичек, – услышал шепот с улицы.

– Это хорошо, – отозвались ему. – А то озимые чахнуть.

– Вы куда? – донеслось от избы. Должно быть, часовой спросил.

– В разведку.

В риге полная тишина: ни вздохов, ни храпа, ни шуршания соломы. Наверное, никто не спал. С улицы изредка доносилось негромкое позвякивание сбруей. Седлали, взнуздывали коней. Кто-то вдруг быстро зашевелился в риге, зашуршал соломой, скатился вниз и выбежал. Вскоре стук копыт послышался, приглушенный влажной землей, пофыркивание лошадей, и все стихло.

3. Вторая труба

В Тамбове подсчитали потери, пополнили поредевшие части мобилизованными крестьянами из спокойных северных уездов, рабочими-коммунистами. Прибыл из Орла новый командующий войсками Тамбовской губернии, объединил все воинские части в две ударные группы по полторы тысячи сабель и винтовок в каждой. Анохин со своим эскадроном оказался в Первой ударной группе. Командующий в своем приказе объявил населению мятежных уездов, что все бандиты и дезертиры, захваченные с оружием в руках, будут расстреляны на месте, а села, оказывающие сопротивление революционной Красной армии, будут немедленно сожжены дотла.

В те дни, впервые в связи с восстанием, возникло имя Антонова и все чаще стало повторяться. Одни говорили, что мятежники позвали Антонова возглавить движение; другие утверждали, что он сам вышел к ним и объединил разрозненные отряды восставших. Теперь уж никто не спрашивал, кто руководит крестьянами: Антонов.

Егор в те дни как бы раздвоился; один деловой, серьезный, хлопотал по делам эскадрона, принимал пополнение, размещал, проверял боевое состояние; другой – хмурый, подавленный, тоскующий, часто оглядывался, мучительно вспоминая, куда и зачем едет, или ловил себя на том, что, возвращаясь из губкома партии в казармы, которые находились за железнодорожной линией на берегу Студенца, непременно свернет к базару, чтобы ехать мимо Христорождественского собора, полюбоваться его, словно искусно вырезанными из кости, башенками с маленькими золотыми куполами. Возле Христорождественского собора, бело-голубого, легкого, воздушного, с каким-то пронзительно-грустным тонким звоном колоколов, всегда чувствовал себя Егор легко, благостно, возникало ощущение вечности, почему-то радостно было от мысли, что и тогда, когда его, Егора Анохина, не будет на земле, этот собор с его маленькими золотыми луковками будет парить в небе… Ошибался Егор, крепко ошибался! Он все еще тоскует на земле, а на месте собора давно уж торчит мрачная коробка «Дома быта».

Сделав необходимые приготовления, командующий двинул обе ударные группы на подавление мятежа: одну на юг Тамбовского уезда, где было главное бандитское гнездо, другую в Кирсановский уезд. Сожгли по пути село Золотовку, откуда обстреляли конный разъезд красных, и возле деревни Афанасьевка Каменской волости столкнулись с отрядом Антонова. В том бою эскадрон Анохина не участвовал. По пути в Каменку командующего известили, что в деревне Вязники находится отряд бандитов, и командующий войсками отрядил туда эскадрон Анохина. Небольшой отряд повстанцев не стал дожидаться эскадрона, ушел неизвестно куда. Преследовать, искать его было бесполезно, и Анохин стал догонять ударную группу.

В Каменскую волость эскадрон прибыл, когда бой, который длился больше пяти часов, закончился. Анохин узнал у крестьян, что был большой бой в Федоровке, соседней с Афанасьевкой деревне, и повернул туда.Выезжая на пригорок перед Федоровкой, услышал стук пулемета, затем легкие хлопки винтовочных выстрелов и поскакал рысью, думая, что бой продолжается. Но выстрелы утихли сразу. Неподалеку от Афанасьевки увидел на краю оврага возле большой кучи свежей земли мужиков, человек пятнадцать. Они быстро мелькали лопатами, зарывали яму, работали суетливо и молча. Когда Анохин остановился возле, не обернулись, не заинтересовались, словно не заметили эскадрона. Жухлая трава, земля аршина на два от края ямы с противоположной от мужиков стороны густо залита кровью, будто кто полил ее из ведра, а потом топтался в ней, месил ногами, волочил что-то волоком по этому кровавому месиву. Егор догадался, что произошло здесь, и хрипло спросил, выдавил из себя только одно слово:

– Пленных?

Никто ему не ответил, никто не посмотрел в его сторону. Анохин расстегнул кожанку на груди, покрутил головой и тихо спросил:

– Сколько их было?

Один мужик, в старой овечьей шапке, в дырявом зипуне, перехваченном на поясе веревкой, глянул на Егора исподлобья, буркнул:

– Двести… не меньше…

И продолжал, как машина, ритмично загребать мягкую черную землю лопатой и швырять в яму. Работал он, казалось, с закрытыми глазами.

Ударная группа была еще в Афанасьевке. Разгоряченные красноармейцы рассказывали, как, когда антоновцы начали их теснить, кавалерийский дивизион Переведенцева лихой атакой врезался в их пехоту, изрубил, опрокинул. Если б не Переведенцев, худо бы пришлось. В штабе командующего, в просторной чистой избе зажиточного крестьянина, накурено так, что лица людей маячат в сизом тумане, как в сумерках. Душно, шумно, колгота. Егор пробрался к командующему, сидевшему за столом, заваленном бумагами, доложил о прибытии. Глядя на сытую довольную морду командующего, на его красные многочисленные чирьи на щеках и шее, Егор все время видел кровавую грязь на краю ямы, и хотелось поскорей выбраться из дымной душной комнаты. Командующий выслушал рассеянно, расспрашивать не стал, и Анохин с облегчением выскочил на крыльцо. Здесь тоже многолюдно, цибарят курцы, смеются, поскрипывают портупеями и кожей курток. Трое сосредоточенно читают какие-то листки, не обращают внимания на смех, разговоры. Егор остановился возле них, спросил: