Откровение Егора Анохина - Алешкин Петр - Страница 21

Егор заметил, что разговаривавшие за столом Антонов с партизанами и Николай стали прислушиваться к тому, что поет-бормочет Дмитрий. Лицо Степаныча посветлело. Он пояснил вполголоса Николаю:

– Митя – поэт, стихи сочиняет… Иногда такое насочиняет – за душу берет, слезы сами из глаз шибают…

Гнатик успокоился, затих. Дмитрий замолчал, осторожно опустил ребенка в люльку, на подушку. Мальчик, наверное, снова забеспокоился, и Дмитрий замурлыкал:

– Ну-ну-ну, закрой глазки… Сейчас я тебя буду качать, петь.

Егор услышал, как Николай проговорил с усмешкой Антонову:

– Гляжу я, нюх у вас на большевиков плохой…

– Почему так? – удивился Степаныч.

– Плохой, – подтвердил Николай, по-прежнему усмехаясь. – Сидитя, гляжу я, разомлели, а догадки нет, что большевик за одним столом с вами.

– Это не ты ли? – глядел на него весело Антонов.

– Не я, вот он, – указал Николай на Егора. – Ему даже шашку именную Тухачевский подарил. Эскадроном у него командовал.

– Коммунист? – с интересом повернулся к Егору Антонов.

Егор кивнул, недовольный братом: зачем он этот разговор затеял.

– Ишков, сколько у нас в отряде коммунистов? – спросил Степаныч у носатого разговорчивого партизана.

– Трое пока.

– А почему пока? Ты что, втайне от меня коммунистический отряд создать хочешь?

– А чо, и создадим… Как с поляками замирится краснота, вернутся в деревни красноармейцы-коммунисты, посмотрят на дела Маркелиных – Гольдиных – Шлихтеров, и один путь – к нам, – засмеялся Ишков.

– Страте-ег, – протянул Антонов и снова глянул на Егора. – И охота тебе в одной партии с Маркелиным состоять?

– Партия это не Маркелин. Партия за народ стоит… А такие, как он, пролезли…

– Ну да, какой бяка Маркелин, самовольничает, а управы нет, – едко усмехнулся Антонов. – Думаешь, там, в ЦК твоем, не знают о его делах?

– Если б знали, давно б уж…

– Ишь, как у нас, у русских, а? Царь всегда хороший, это бояре плохие… Знает все Ленин, знает!.. По приказу его действуют Маркелины. Не только здесь, в Борисоглебском уезде стон стоит, по всей Тамбовщине, по всей стране.

– Власть в стране народная. Это у нас… тут… Если б Ленин знал, он бы давно пресек. Разве я его выступления не читаю.

– Болтает он, мутит народ, чтоб у власти удержаться, о мировой революции бредит. Ох, как хочется мировым диктатором стать… Ишков, ну-ка, прочти телеграмму, какую на прошлой неделе Ленин в Тамбов прислал!

Ишков расстегнул сумку, покопался в бумагах, достал, прочитал вслух:

– Тамбов. Губисполком. Александру Григорьевичу Шлихтеру. Получил Вашу телеграмму. Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию пустите в ход. Телеграфируйте об исполнении. Предсовнаркома Ленин.

– И как же она к вам попала? – спросил Егор, помолчав, прислушиваясь к мерному скрипу люльки, которую качал Дмитрий.

– Не сомневайся, из верных рук… В прошлом месяце в Трескино поднялись мужики, погнали продотрядчиков, чуть станцию не захватили… Ты что ж, думаешь, Маркелин от злобной души своей застрелил сейчас двух мужиков? Напишет бумагу, заговор кулаков раскрыл, на корню пресек, спасибо скажут.

– Какой же Павлушин кулак? Или Трофим голопятый? Голь что ни на есть, – пробормотал Егор, отодвигаясь на лавке в сторону, чтоб не мешать матери расставлять на столе чашки, стаканы.

– Это для тебя – голь, а для Ленина – кулаки! Что же ты так невнимательно читаешь Ленина, – усмехнулся Антонов, – что же пропустил слова его о том, что все крестьяне, не сдающие хлеб бесплатно и добровольно, а желающие продать его, хуже разбойников.Все, кто не выполняет безропотно распоряжения продотрядчиков – кулаки, и подлежат беспощадному истреблению вместе с попами. Ты вчера заступался за попа? Вот ты теперь, для власти по крайней мере, сомнительный коммунист, концлагерь по тебе плачет… А ты думал, ваш советчик над попом просто так изгаляться зачал? Сам догмарычился? Он знает, куда ветер дует…

– Откуда он знает?

– Бывает он на совещаниях в уезде?

– Ездит.

– Там и накачивают. А ты как думал?..

– Так, я думаю, чего это вчера Чиркун с Андрюшкой с кислыми мордами у церкви крутились, када служба шла, – вставил Николай.

– Мужики, давайтя, разливайтя, наговоритеся потом, – сказала мать.

Дмитрий осторожно заглянул в люльку и с удовлетворенным лицом сел за стол.

Николай разливал самогон по стаканам. Антонов отодвинул свой в сторону.

– Чего это? – удивился Николай.

– Да если бы мы жрали так, как о нас краснота сказки бает, наши косточки давно б уж там гнили, – указал Степаныч на пол. – А мы никак второй год держимся.

Но Ишков и другой, молчаливый партизан свои стаканы опорожнили, и Дмитрий чуть пригубил.

Больше о политике не говорили. Антонов все нахваливал хлеб, говорил, что давненько такого не едал. Одна мякина у мужиков осталась. Хлеб мать печь умела, получался он у нее особенно духовитый, пахучий, пропекался всегда, не ляскался на зубах. Говорили о неурожае в этом году, о трудных денечках, обсуждали, как не дать продотрядчикам выгрести хлеб подчистую. Не жизнь – тоска. Николай смурной, молчаливый сидел, крепко задумался, а в конце обеда буркнул угрюмо:

– Как ни верти, а оставаться мне дома резону нет. Вернется Маркелин – не простить. А помирать неохота… Один путь – с вами идить…

– Мы в отряд пока не принимаем, – сказал Антонов, – но раз такой случай… С пулеметом работал?

– Знаком.

– Может, возьмем, а? Ишков?

– Надо брать… Зачислим пулеметчиком на захваченную тачанку.

Любаша слушала этот разговор, побелев, смотрела то на Антонова, то на Николая с надеждой, что муж передумает или Антонов не возьмет. А мать сурово сжала губы, окаменела.

Николай понял по лицу жены, что она чувствует, и спросил:

– Может, ты меня похоронить здесь хочешь? У Маркелина рука не дрогнет.

– Да что… да я… – Любаша всхлипнула, склонилась к столу, закрыла платком глаза.

– Благословляю! – громко произнесла в тишине мать и перекрестила Николая. Голос ее, налитый тоской, был тверд.

Помолчали после этого немного. Каждый о своем думал. Антонов, потупившись, сидел, сдвинув брови.

– Спасибо, мать, – поднялся он. – Дай Бог тебе и детям твоим здоровья и долгих лет. – Потом, видимо, для того, чтобы отвлечь всех от тягостных мыслей, обратился к Егору. – Покажи-ка подарок Тухачевского.

Вытащил из ножен шашку, прочитал надпись, усмехнулся:

– Кудряво разукрасили… Много крови пролил?

– Было…

– Да, не приведи Бог с тобой в бою встретиться, – глядел Антонов на высокого большерукого Егора. Сам он казался рядом с ним щуплым, неказистым: – Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– А уже эскадроном командовал… Ну да, краснота все на глупую молодежь опирается. Жизни не знают, не ценят, что куренку голову снести, что человеку – одна цена… И Тухачевский, я слыхал, молодой…

– Лет двадцать пять…

– Степаныч, за нами, должно, – глядел в окно молчаливый партизан. – Красные вертаются, видать, с подмогой.

Мать с Любашей кинулись собирать Николаю продукты, вещи в заплечный холщовый мешок с замусоленными веревочками. Слезы лились по щекам Любаши и капали на пол. Она не вытирала их. А мать – суровая, со сжатыми губами. Антонов поклонился ей, прежде чем выйти из избы, сказал, успокаивая: