Господа офицеры - Зверев Сергей Иванович - Страница 40

Он достал медальон с портретом Веры Холодной, раскрыл его и протянул штабс-капитану:

– Это подарила мне ваша сестра. Как же она обрадуется тому, что вам удалось вырваться на свободу! Конечно, я расскажу вам о нашей встрече, но позже. Сейчас у нас есть неотложное дело, от успеха которого зависит положение на турецком фронте. Я рассчитываю на вашу помощь. Вот послушайте...

Бестемьянов плакал от счастья и не скрывал этого. Он через слово возносил благодарственные хвалы Господу Богу, Богородице, всем святым и угодникам:

– Упас Всевышний, в последний момент руку мою с ножом остановил! Я ж чуть вас не зарезал, ваше сиятельство! Николенька, соколик ты мой, как я счастлив, что ты живой!

У великого князя, прижавшегося к широкой груди Бестемьянова, тоже глаза были на мокром месте.

Молодые станичники, обнявшись от избытка чувств, распевали: «...Дон течет издалека, тихо плещется река, чернобровая казачка встретит казака!»

Даже осиротевший мальчик из разоренного села слабо улыбался, радуясь за своих русских друзей.

Лишь Владислав Дергунцов выглядел как-то хмуро, внося своим видом диссонанс во всеобщее ликование.

Голицын окинул его мгновенным взглядом, прищурился:

– Вы, я смотрю, не рады?

– Сожалею, что не могу снять эту трогательную сцену на пленку. Ведь камера сломалась, – Дергунцов словно бы выдавливал из себя слова. – Так жаль, что пришлось ее выбросить...

30

Разговор между командующим 3-й турецкой армией генералом Махмудом Киамиль-пашой и его начальником штаба немецким полковником Вильгельмом фон Гюзе, проходящий в салоне штабного вагона, был нелегким и велся на повышенных тонах.

Наседал Киамиль-паша. Речь шла об эффективности обстрела, ведущегося «Большой Бертой». Она турецкого генерала категорически не устраивала.

– Один Аллах ведает, куда попадают снаряды вашей хваленой супергаубицы, – когда Киамиль-паша пребывал в раздражении, турецкий акцент в его немецкой речи чувствовался заметнее. – Вы же недавно обещали мне, что раздобудете точные карты русских позиций на том берегу Вана и схему дислокации их частей. Да еще с таким таинственным видом обещали! Я поверил вам, и что же? Мы по-прежнему слепы. Начальник моей разведки докладывал мне вчера, что потери русских от обстрела ничтожны, жалкая сотня убитых, лишь вдвое больше раненых и контуженых. Просто преступно использовать столь мощное оружие, по сути, лишь для психологического давления на неприятеля. Меня не интересуют ваши методы и ваши трудности. Я хочу знать одно: когда, наконец, в моем распоряжении окажутся обещанные вами сведения и материалы?

«Это они в моем распоряжении окажутся, а не в твоем, пенек ты в феске. Твое дело – пучить глаза, грозно шевелить усами и сверкать орденами, а мое – планировать боевые действия», – злобно подумал фон Гюзе, которому, по правде говоря, крыть было нечем.

– Вам придется подождать еще некоторое время, эфенди Махмуд. Я понимаю ваше недовольство и принимаю ваш упрек, – вслух произнес немец бесцветным голосом, стараясь, чтобы по выражению его лица не было заметно, что он испы– тывает совсем другие чувства. – Я приложу максимум усилий, чтобы исправить ситуацию, но пока что предлагаю сократить количество снарядов, выпускаемых в течение дня.

– Если в самое ближайшее время вы не представите мне координаты важнейших узловых пунктов русской обороны и хотя бы схему общей диспозиции их частей и подразделений, я вообще прикажу прекратить обстрел, – самым решительным тоном произнес Киамиль-паша. – Нечего смешить неприятеля. Это все равно, как если комаров ятаганом рубить.

Турок слегка злорадствовал: вот ведь и у хваленых немцев далеко не все получается! Пусть-ка герр Вильгельм фон Гюзе поумерит спесь, а то задирает нос и ведет себя, точно великий визирь.

В этот момент из-за окна донесся рокот самолетного мотора.

Выйдя из вагона, Киамиль-паша и фон Гюзе подняли глаза к небу. Да, звук им не померещился: со стороны озера к позиции «Большой Берты» приближался «Фарман» с черными двуглавыми орлами на нижних плоскостях.

Генералы Юденич и Огановский, не зная в точности, что произошло с отрядом Голицына и жив ли сам поручик, решили еще раз послать на воздушную разведку аэроплан. На этот раз «Фарман» пилотировал другой пилот, первого неожиданно вызвали в Тифлис, с ним желали побеседовать офицеры контрразведки фронта, подчиненные графа Канкрина. И сам Юденич, и авиатор были удивлены таким неожиданным интересом столь специфического ведомства...

Сегодня перед воздушным разведчиком была поставлена более сложная задача: провести пробную бомбежку, но так, чтобы ни в коем случае не зацепить лагерь, где неизвестно кого содержат. Сбросить одну бомбу, – бомба представляла собой обычный снаряд для трехдюймовки с простейшим взрывателем контакно-ударного действия, – и посмотреть, как среагирует на это турецкая охрана и обитатели лагеря. На основании этой реакции можно будет делать какие-то выводы и предположения и строить дальнейшие планы.

Фон Гюзе и Махмуд Киамиль-паша, укрывшись под бетонированной полусферой, усиленной броневыми листами, продолжали наблюдать за русским аэропланом, который снижался, описывая все более узкие концентрические круги.

Меж тем в лагере русских военнопленных происходило что-то странное. Все его обитатели вышли из барака наружу, на плац. Головы русских офицеров оказались закручены какими-то тряпками. Сверху, из кабины аэроплана, это безобразие, на скорую руку изготовленное из лоскутов русской военной формы, вполне можно было принять за некое подобие чалмы.

Пленные дружно и разом стали на колени, повернувшись лицом к востоку. Они изображали правоверных магометан, вот только возносили к небесам христианскую молитву, призывающую Всевышнего даровать победу над басурманами. Так ведь из аэроплана сверху не услышишь, и у пилота должно было создаться однозначное впечатление: группа людей, исповедующих ислам, исполняет обряд намаза, магометанской молитвы.

– Что это они делают? – от удивления брови Махмуда Киамиля поползли на лоб. – Что за странный цирк, что за кощунство?!

Немец, будучи по природе куда сообразительнее своего сегодняшнего начальника, немедленно догадался, в чем здесь дело:

– Я всегда говорил вам, что русские – это варвары, дикари, они ни в грош не ставят собственную жизнь. Но умны, этого у них не отнять. Они поняли, что мы прикрываем лагерем «Берту». Вот и устроили цирк, как вы изволили выразиться. Хотят обмануть своего соотечественника, что смотрит сейчас на них сверху. Пилот, по их замыслу, должен подумать, что содержащийся в лагере контингент – это, допустим, осужденные преступники, исповедующие ислам. Этих преступников, скажем, используют на тяжелых работах в прифронтовой полосе. Вот кто, дескать, находится в лагере, а вовсе не пленные.

– Неужели они хотят, чтобы пилот летательного аппарата сбросил бомбу?! Но... Ведь их самих разнесет в мелкие клочья, – в голосе и взгляде турецкого генерала читалось беспредельное удивление. – И потом, их инсценировка недостоверна: сейчас не время для намаза!

– Так ведь варвары, – пожал плечами фон Гюзе. – У них такое своеобразное представление о патриотизме и воинской чести. Глупость несусветная. Что до деталей вашей мусульманской обрядности, – немец не смог скрыть иронии, – поймите: русский пилот не муфтий, не кази, не шейх. Он тоже христианин. Подобные тонкости – время там для намаза или не время, – они не для него. Стоят на коленях, обратившись к востоку, люди в чем-то похожем на чалмы – значит, мусульмане. Я бы и сам так подумал. Нет, в сообразительности и хитрости русским не откажешь. Эфенди, распорядитесь, чтобы русский аэроплан обстреляли из всего оружия, что имеется в наличии. Нужно отогнать его! А то, неровен час, впрямь сбросит бомбу на малютку Берту... На русских мне трижды наплевать, но ведь и нам мало не покажется, если снаряд в казенной части сдетонирует!

Вильгельм фон Гюзе имел основания опасаться, он знал об одной конструктивной особенности «Большой Берты»: после выстрела ее казенник расширялся от тепла сгорающих в огромном количестве пороховых газов, и нужно было, не дожидаясь, пока казенник остынет, подавать туда новый снаряд. Иначе мог возникнуть опасный перекос. Отсюда непреложно следовало, что, покуда «Большая Берта» пребывала в рабочем боевом режиме, в казеннике гаубицы всегда находился подготовленный к выстрелу снаряд.